Борис Аверин - Владимир Набоков: pro et contra
Быть может, закончи я эту книгу, читателям не пришлось бы гадать: шарлатан ли Фальтер? Подлинный ли он провидец? Или же он — медиум, посредством которого умершая жена рассказчика пытается донести смутный абрис фразы, узнанной или неузнанной ее мужем. Как бы то ни было, ясно одно: создавая воображаемую страну (занятие, которое поначалу было для него только способом отвлечься от своего горя, но со временем переросло в самодовлеющую художественную манию), вдовец настолько вжился в Туле, что оно стало постепенно обретать самостоятельное существование. В главе I Синеусов говорит между прочим, что перебирается с Ривьеры в Париж, на свою прежнюю квартиру; на самом же деле он переезжает в угрюмый дворец на дальнем северном острове. Искусство позволяет ему воскресить покойную жену в облике королевы Белинды — жалкое свершение, которое не приносит ему торжества над смертью даже в мире вольного вымысла. В главе III ей предстояло снова погибнуть от бомбы, предназначавшейся ее мужу, на Эгельском мосту буквально через несколько минут после возвращения с Ривьеры. Вот, пожалуй, и все, что удается разглядеть в пыли и мусоре моих давних вымыслов.
Одно слово о К. Это обозначение несколько смущало переводчиков, так как по-русски «король» сокращается «Кр.» — в том единственном значении, в котором это слово употребляется здесь{120} и которое по-английски передается только через «К». Говоря не без изящества, мой К. живет не в замке, а на шахматной доске{121}. Что же касается названия этого отрывка, то позволю себе процитировать Блекберна «Terms & Themes of Chess Problems» (London, 1907)[14]: «Если единственной фигурой у черных остался король, то говорят, что задача относится к типу „Solus Rex“».
Принц Адульф, которого я почему-то представлял себе внешне похожим на С. П. Дягилева (1872–1929){122}, остается одним из моих любимых персонажей в том частном музее чучел, которому находит местечко у себя в доме каждый благодарный писатель. Не помню подробностей гибели несчастного Адульфа, помню только, что Сиен с сообщниками каким-то чудовищным и неуклюжим образом разделались с ним ровно за пять лет до открытия моста через Эгель.
Фрейдистов, если я не ошибаюсь, поблизости уже нет, так что я избавлен от необходимости предостерегать их, чтобы они со своими символами не прикасались к моим чертежам{123}. С другой стороны, истинный читатель, несомненно, узнает искаженные английские отголоски этого моего последнего русского романа в романах «Под знаком незаконнорожденных»{124} (1947) и особенно «Бледный огонь» (1962). Меня эти отзвуки слегка раздражают, но поистине о его незавершенности меня заставляет сожалеть то, что, судя по всему, он должен был решительно отличаться от всех остальных моих русских вещей качеством расцветки, диапазоном стиля, чем-то, не поддающимся определению в его мощном подводном течении. Настоящий перевод «Ultima Thule» был напечатан в журнале «Нью-Йоркер».
Перевод с английского Георгия Левинтона
© The Vladimir Nabokov Estate, 1973.
© Георгий Левинтон (перевод), 1997.
Предисловие к английскому переводу рассказа «Круг» («The Circle»){125}
В середине 1936 года, незадолго перед тем, как навсегда покинуть Берлин и уже во Франции закончить «Дар», я написал уже наверное, четыре пятых последней его главы, когда от основной массы романа отделился вдруг маленький спутник и начал вокруг него вращаться. Психологической причиной этого вычленения могло быть упоминание Таниного ребенка в письме ее брата или воспоминание о сельском учителе, мелькнувшее в его роковом сне. В композиционном отношении круг, описываемый этим довеском (последнее предложение в нем по сути предшествует первому), относится к тому же типу: змея, кусающая собственный хвост, — что и круговая структура четвертой главы в «Даре» (или, если угодно, «Поминок по Финнегану», появившихся позже). Не обязательно знать сам роман, чтобы испытать восхищение от довеска — у него своя орбита и своя расцветка пламени, но кое-какую практическую помощь читателю могут оказать следующие сведения{126}. Действие «Дара» начинается 1 апреля 1926 года и заканчивается 29 июня 1929 (охватывая три года из жизни Федора Годунова-Чердынцева, молодого эмигранта в Берлине). Сестра его выходит замуж в Париже в конце 1926 года, а ее дочь рождается три года спустя. Так что в июне 1936 ей только семь лет, а не «около десяти» как разрешается предположить (пока не видит автор) учительскому сыну Иннокентию, когда он в «Круге» наведывается в Париж. У читателя же, знакомого с романом, рассказ создаст упоительное ощущение непрямого узнавания, смещенных теней, обогащенных новым смыслом — благодаря тому, что мир увиден не глазами Федора, а взглядом постороннего человека, не столь близкого ему, сколько радикалам-идеалистам старой России (которым, к слову сказать, суждено было так же ненавидеть большевистскую тиранию, как и либералам-аристократам){127}.
«Круг» был опубликован в 1936 году в Париже, но точная дата и место публикации (скорее всего — в «Последних новостях») в библиографической перспективе еще не установлены. Через двадцать лет он был перепечатан в сборнике моих рассказов «Весна в Фиальте» (Издательство имени Чехова, Нью-Йорк, 1956)
Перевод с английского Георгия Левинтона
© The Vladimir Nabokov Estate, 1973.
© Георгий Левинтон (перевод), 1997.
Заметки переводчика{128}
I
Работу над переводом «Онегина» на английский язык я начал в 1950 г., и теперь пора с ним расстаться. Сперва мне еще казалось, что при помощи каких-то магических манипуляций мне в конце концов удастся передать не только все содержание каждой строфы, но и все созвездие, всю Большую Медведицу ее рифм. Но даже если бы стихотворцу-алхимику удалось сохранить и череду рифм, и точный смысл текста (что математически невозможно на нищем рифмами английском языке), чудо было бы ни к чему, так как английское понятие о рифме не соответствует русскому.
Если «Онегина» переводить — а не пересказывать дурными английскими стишками, — необходим перевод предельно точный, подстрочный, дословный, и этой точности я рад был все принести в жертву — «гладкость» (она от дьявола), изящество, идиоматическую ясность, число стоп в строке, рифму и даже в крайних случаях синтаксис. Одно, что сохранил я, это ямб, ибо вскоре выяснились два обстоятельства: во-первых, что это небольшое ритмическое стеснение оказывается вовсе не помехой, а напротив, служит незаменимым винтом для закрепления основного смысла, а во-вторых, что каким-то образом неодинаковость длины строк превращается в элемент мелодии и как бы заменяет то звуковое разнообразие, которого все равно не дало бы столь убийственное для английского слуха правильное распределение мужских и женских рифм. Из комментариев, объясняющих содержание и форму «Онегина», образовался том в тысячу с лишним страниц, и из него я привожу здесь несколько заметок в сокращенном виде.
1. Слов модных полный лексикон.Одна из задач переводчика — это выбор поэтического словаря. Ни словарь времен Мильтона, ни словарь времен Браунинга Пушкину не подходит. Суживая пределы, убеждаешься в том, что «Онегин», в идеальном английском воплощении, ближе к общему духу XVIII века (к духу Попа, например, — и его эпигона Байрона), чем, скажем, к лексикону Кольриджа или Китса. Объясняется это, конечно, влиянием на английских поэтов XVIII века французских принципов поэтики, среди коих главные: «хороший вкус», «здравый смысл», принятые эпитеты, примат родового термина, пренебрежение частным и т. д. Только вдавшись в эти изыскания, понимаешь, до чего лексикон Пушкина и поэтов его времени связан с той французской поэзией, которую Пушкин так поносил — и с которой он так сроднился. Словесная ткань «Онегина» по сравнению со словарем английских романтиков бедна и скромна.
Настоящая жизнь пушкинских слов видна не в индивидууме, а в словесной группе, и значение слова меняется от отражения на нем слова смежного. Но переводчику приходится заниматься отдельными словами и бесконечным повторением этих слов, и для того чтобы передать на английском языке столь частые в русском подлиннике «томность», «нега», «нежность», «умиление», «жар», «бред», «пламень», «залог», «досуг», «желание»; «пустыня», «мятежный», «бурный», «ветреный» и т. д., надобно перед собой держать как образец соответствующую французскую серию: langueur, mollesse, tendresse, attendrissement, ardeur, délire, flamme, gage, loisir, désir, désert, tumultueux, orageux, volage.
Особую трудность в этом отношении представляют фразы и формулы, составные части которых уже к началу XIX века потухли, давно потеряли способность взаимного оживления и существовали лишь в виде высохших клубков. К этому ряду принадлежит «прекрасная душа» (belle âme), «душа неопытная» (âme novice), «счастливый талант» (heureux talent), «лестная надежда» (espérance flatteuse), «мелкое чувство» (sentiment mesquin), «ложный стыд» (fausse honte), «живо тронут» (vivement touché), «лоно тишины» (sein de la tranquillité), «модная жена» (femme à la mode), «внуки Аполлона» (neveux d'Apollon), «кровь кипит» (le sang bouillonne), «без искусства» (sans art) и сотни других галлицизмов, которые английский переводчик должен как-то учесть.
