Борис Аверин - Владимир Набоков: pro et contra
Летом 1953, на ранчо около Портала, штат Аризона, в доме, который я снимал в Ашланде, штат Орегон, и в различных мотелях на Западе и Среднем Западе, я умудрился, между ловлей бабочек и написанием «Лолиты» и «Пнина», перевести «Speak, Memory», с помощью жены, на русский. Из-за психологической трудности переигрывания темы, подробно разработанной в «Даре» («The Gift»), я опустил целиком одну главу (двенадцатую). С другой стороны, я исправил многие места и попытался сделать что-нибудь с амнезийными недостатками оригинала — пустотами, расплывшимися областями, туманными территориями. Я обнаружил, что иногда, посредством напряженной концентрации, неопределенную кляксу можно заставить войти в чудесный фокус, так что узнаешь внезапно представший пейзаж и вспоминаешь имя анонимного слуги. Для настоящего, последнего издания «Speak, Memory», я не только ввел важные изменения и обильные дополнения в исходный английский текст, но и использовал с пользой для себя те исправления, которые внес, когда переделывал его на русский. Это переанглизирование русской переделки того, что было английским пересказом главным образом русских воспоминаний оказалось дьявольским занятием, но некоторое утешение дала мне мысль о том, что такие многочисленные метаморфозы, свойственные бабочкам, не переживало еще ни одно человеческое существо.
Среди аномалий памяти, обладателю и жертве которой не следовало бы никогда пытаться стать автобиографом, худшая — это склонность приравнивать в ретроспекции свой возраст к возрасту века. Это привело к ряду замечательно стойко повторявшихся хронологических промахов в первом варианте этой книги. Я родился в апреле 1899, и, естественно, в течение первой трети, например, 1903-го, мне было около трех лет; но в августе того года открывшееся мне отчетливое «3» (как это описано в главе «Совершенное прошлое») должно относиться к возрасту века, а не к моему, который тогда равнялся «4» и был таким же прямоугольным и упругим, как резиновая подушка. Подобным же образом, в начале лета 1906 — того лета, когда я начал собирать бабочек, — мне было семь, а не шесть, как первоначально сказано в катастрофическом втором абзаце главы 6. Приходится признать, что Мнемозина показала себя очень небрежной девчонкой.
Все даты даны по новому стилю: мы отстали от остального цивилизованного мира на двенадцать дней в девятнадцатом веке, и на тринадцать в начале двадцатого. По старому стилю я родился 10 апреля, на рассвете, в последний год последнего века, и это было (если бы меня можно было мгновенно перекинуть через границу) 22 апреля, например в Германии; но так как мои дни рождения праздновались, со все уменьшающейся пышностью, в двадцатом веке, то все, включая меня самого, будучи переведены революцией и изгнанием с юлианского календаря на грегорианский, всегда прибавляли тринадцать, а не двенадцать дней к 10 апреля. Это серьезная ошибка. Что делать? В моем последнем паспорте в графе «дата рождения» стоит «23 апреля», а это также день рождения Шекспира, моего племянника Владимира Сикорского, Ширли Темпл и Хэзел Браун (которая, более того, делит со мной паспорт){112}. Вот в чем проблема. Неспособность к вычислениям мешает мне попытаться решить ее.
Приплыв обратно в Европу после двадцати лет отсутствия, я обновил связи, разорванные еще до того, как я оттуда уехал. На этих семейных воссоединениях обсуждалась «Speak, Memory». Проверялись подробности дат и обстоятельств, и было обнаружено, что во многих случаях я совершал ошибки или недостаточно глубоко исследовал некоторые туманные, но досягаемые воспоминания. Некоторые темы были отклонены моими советчиками как легенды или слухи, или, если оказывались подлинными, то было доказано, что они относились не к тем событиям или временам, к которым их присоединила моя хрупкая память. Кузен Сергей Сергеевич Набоков дал мне бесценные сведения по истории нашей семьи. Обе мои сестры гневно восстали против моего описания путешествия в Биарриц (начало седьмой главы) и, засыпав меня точными подробностями, убедили, что я был не прав, оставив их дома («под надзором нянь и теток»!). То, что я все же не смог переработать за недостатком нужных документов, я предпочел удалить ради общей правдивости. С другой стороны, несколько фактов, относящихся к предкам и другим персонажам, вышли на свет и были включены в этот последний вариант «Speak, Memory». Я надеюсь как-нибудь написать «Speak on, Memory» («Говори дальше, память»), охватив 1940–1960 годы, проведенные в Америке: в моих змеевиках и тиглях все еще идет выпаривание кое-каких летучих веществ и плавка кое-каких металлов.
Читатель может найти в этой книге разбросанные упоминания моих романов, но в общем я чувствовал, что достаточно помучился, когда писал их, и что они должны остаться в первом желудке. Мои недавние предисловия к английским переводам романов «Защита Лужина», 1930 («The Defense», Putnam, 1964), «Отчаянье», 1936 («Despair», Putnam, 1966), «Приглашение на казнь», 1938 («Invitation to a Beheading», Putnam, 1959), «Дар», 1952, выходивший по частям в 1937–1938 («The Gift», Putnam, 1963), и «Соглядатай», 1938 («The Eye», Phaedra, 1965) дают достаточно подробный и свежий отчет о творческой составляющей моего европейского прошлого. Для тех, кому понадобится более полный список моих публикаций, есть подробная библиография, составленная Дитером И. Циммером («Vladimir Nabokov Bibliographie des Gesamtwerks», Rowohlt, 1 изд. декабрь 1963; второе исправленное изд. май 1964).
Двухходовка, описанная в последней главе, была потом опубликована в «Chess Problems» («Шахматные задачи») в издательстве Lipton, Matthews & Rice (Faber, Лондон, 1963. P. 252). Мое самое забавное изобретение, впрочем, это задача «белые — берут ход назад», посвященная Е. А. Зноско-Боровскому, который опубликовал ее в тридцатых годах (1934?) в эмигрантской ежедневной газете «Последние новости», Париж{113}. Я недостаточно ясно помню позицию, чтобы записать ее здесь, но, возможно, какой-нибудь любитель «сказочных шахмат» (к которым принадлежит моя задача) найдет ее однажды в одной из тех благословенных библиотек, где микрофильмируются все старые газеты, что следовало бы сделать со всеми нашими воспоминаниями. Критики читали первый вариант более небрежно, чем будут читать это новое издание: только один заметил мою «злобную нападку» на Фрейда в первом абзаце восьмой главы, часть 2, и ни один не нашел имени великого карикатуриста и дани уважения ему в последнем предложении части 2, глава одиннадцатая. Писателю в высшей степени стыдно самому указывать на такие вещи.
Чтобы не сделать больно живым и не побеспокоить мертвых, некоторые собственные имена были изменены. Они выделены кавычками в указателе. Его основная цель — перечислить для собственного удобства некоторых людей и темы, связанные моими прошедшими годами. Его присутствие досадит вульгарным, но может порадовать проницательных, хотя бы потому, что:
Сквозь окно этого указателя
Вьется роза
И иногда нежный ветер ех
Ponto дует{114}.
5 января 1966, Монтрё
Перевод с английского Марии Маликовой
© The Vladimir Nabokov Estate, 1967.
© Мария Маликова (перевод), 1997.
Предисловие к английскому переводу рассказов «Ultima Thule» и «Solus Rex»{115}
Зима 1939–1940 годов оказалась последней для моей русской прозы. Весной я уехал в Америку, где мне предстояло двадцать лет подряд писать исключительно по-английски. Среди написанного в эти прощальные парижские месяцы был роман, который я не успел закончить до отъезда и к которому уже не возвращался. За вычетом двух глав и нескольких заметок{116} я эту незаконченную вещь уничтожил. Первая глава появилась в печати под названием «Ultima Thule»{117} в 1942 году («Новый журнал», 1, Нью-Йорк), глава вторая «Solus Rex»{118} вышла раньше нее в начале 1940 года (Современные записки, LXX, Париж). Предлагаемый читателю перевод, сделанный моим сыном при моем участии в феврале 1971, передает оригинал со скрупулезной точностью, вплоть до восстановления сцены, замененной в «Повременных записках» интригующими точками{119}.
Быть может, закончи я эту книгу, читателям не пришлось бы гадать: шарлатан ли Фальтер? Подлинный ли он провидец? Или же он — медиум, посредством которого умершая жена рассказчика пытается донести смутный абрис фразы, узнанной или неузнанной ее мужем. Как бы то ни было, ясно одно: создавая воображаемую страну (занятие, которое поначалу было для него только способом отвлечься от своего горя, но со временем переросло в самодовлеющую художественную манию), вдовец настолько вжился в Туле, что оно стало постепенно обретать самостоятельное существование. В главе I Синеусов говорит между прочим, что перебирается с Ривьеры в Париж, на свою прежнюю квартиру; на самом же деле он переезжает в угрюмый дворец на дальнем северном острове. Искусство позволяет ему воскресить покойную жену в облике королевы Белинды — жалкое свершение, которое не приносит ему торжества над смертью даже в мире вольного вымысла. В главе III ей предстояло снова погибнуть от бомбы, предназначавшейся ее мужу, на Эгельском мосту буквально через несколько минут после возвращения с Ривьеры. Вот, пожалуй, и все, что удается разглядеть в пыли и мусоре моих давних вымыслов.
