Капитолина Кокшенева - Русская критика
Мы любили Россию всегда. Мы отстаивали право не знать, право не слышать мерзости о своей истории и своей культуре. Но отстоять эти свободы оказалось труднее. Какой же образ России присутствует в нашем сознании? За что держимся мы?
Мне кажется, что заметна тенденция угасания исторических споров о революции и войне Отечественной, о белых и красных, но более заметна тенденция на обострение споров духовных. Год назад я говорила о том, что Православие не может «из ничего сделать русского человека» (цитировала Ильина Н. П.). Вывод некоторыми писателями из этих слов сделан был такой: национальное выше православного. Но не были услышаны слова, что «соединение национального инстинкта с православием высветляет и укрепляет его». Так стоит ли решать вопрос — что выше и что ниже? Правильна ли вообще такая его постановка, если сама наша земная история здесь дает сплав крепчайшей силы. Но современному писателю часто хочется именно сделать выбор: занять одну позицию и с нее вести прицельный огонь. Так действительно, проще. Именно потому одни ищут правду в России языческой, полагая, что «зов предков», настоящая народность именно тогда являли себя во всей полноте, другие — в России православной.
Я не претендую на решение всех проблем, но только хочу поставить несколько вопросов. Я не говорю, что наши писатели сознательно поклоняются ДаждьБогу или Яриле, пишут, вдохновляясь Велесовой книгой, но, тем не менее, симпатии к дохристианской истории существуют. И мне представляется это актуальным, так как именно суть языческих культов сегодня вживляется в очень многие области культуры и сознания. Разве не языческой по сути была акция на выживание в «Прослелднем герое», разве не языческими были атрибуты жизни дикарей, разве не новое варварство есть результат империи наслаждений? Разве не языческим по мироощущению стало стихотворение Юрия Кузнецова «Явление под Олимпом»? (я не говорю уже о прочей поэзии в разделе «Иное», или тантризмы, стих о некрофилии в «Дне литературы»). Нет возможности говорить о частностях. Важнее ответить на вопрос: правильно ли вообще видеть в язычестве чистоту народного духа? И не больше ли, например, явил себя этот дух в войну 1812 года, когда Отечество было отнюдь не языческим. Так ли уже совпадает язычество, представленное племенами и множеством богов с тем, что зовем мы народом и нацией?
Язычество — религия земная. Именно в этом ее привлекательная сила, потому как все мы тоскуем о Силе — государственной и этической. Быть сильным язычником проще, нежели быть сильным христианином. Языческий меч конкретен и осязаем, его можно материализовать, повторить. Меч духовный христианина невидим, значит очень удобно объявить о его слабости. Ярость языческого культа со всей очевидностью обращена во вне, а сила «Спаса Ярое Око» обращена внутрь, к другой — нравственной энергии человека. Огонь языческого костра зрим, завораживающе-магнетичен. Огонь Неопалимой купины — отсвет огня неземного, Нетварность Света которого можно почувствовать не рукой, но только душой.
Язычество — это роскошь образов, разнузданность фантазии, это возможность мыслить и чувствовать плотью, это напряжение страстей. Но самое, самое главное — язычество всегда можно додумать, дописать и как угодно, по прихоти, воссоздать. Вступающий на каноническую территорию Православия напрочь лишен возможности сочинять и жить по прихоти, так как оно сохранило реальную чистоту и твердость догматов. Я думаю всем ясно, какой выбор писателю сделать проще, надежнее и эффектнее: тот, где нет жестких правил. Новое язычество в литературе — это тоска по силе. Это наш ответ (в лучших, талантливых образцах прозы Волостнова или Малышева) на вызов глобальному культурному стандарту нелюдей, о котором умно написал Шорохов в статье «Царство плоти». Против американского черта мы выставляем русского лешего.
Но одно дело — писательские рефлексии о нечисти, другое — реальные языческие общины, в которых наши писатели не бывали. В газете Союза Славянских общин «Верховный волхв» читаем: «Высший закон природы гласит: “Да расцветет всюду жизнь!”». И далее описывается языческий обряд совокупления (цитирую по книге иеромонаха Виталия «Россия и новое язычество»). Можно сколько угодно восхищаться яркостью языческой народности, но не учитывать, что языческие общины растут — нельзя. Нынешние толкиенисты, поддерживаемые теми, кто устроил во всемирном масштабе акцию вокруг фильма «Властелин колец» или «Дружина Аркона», многочисленные языческие союзы, культурно-исторические объединения, сайты в интернете — все это обязывает нас знать то, что перед нами идеология бегства в вымышленный мир, еще одна схема опасной виртуализации народа. Да, это очень соблазнительно — выставить миру «удар русских богов», только русские ли это боги, только действительно ли они наследники настоящей традиции на которой настаивают? У нас есть основания в это сомневаться (в русскости и традиционности), если у них же мы читаем: «Новое язычество следует понимать не “язычество конкретного народа”, а многогранную Языческую Философию, какая не имеет государственных границ, ибо исходит от разумной и чувственной природы самого человека». Они сверхлибералы, а не люди традиции. Они теперь уже граждане мира, ибо говорят о Едином государстве «под названием Планета Земля», а их концепция истории дает откровенный ответ всем заблуждающимся относительно традиционности и народности язычества. Концепция такова: старое язычество — это «вера для позавчера», христианство — «вера для вчера», новое язычество — «вера для завтра», сатанизм — «вера для после-завтра».
Заметна ли критика язычества за пределами церковного круга? Нет. Заметна ли критика Православия? Да. Сколько угодно. И она не иссякает.
Збигнев Бжезинский — открытый ненавистник России — сказал: «После падения коммунизма главным врагом Америки является Русское Православие». Увы, но и живущий теперь в России г-н Зиновьев высказался примерно в том же духе, только его критика православия звучит еще более предательски, потому что это критика изнутри. У него православие — тоже враг России, затягивающее ее в идеологическую трясину, а ему, видите ли, хочется открытого научного атеизма.
Очень трудно воспринимать и наши собственные претензии к Православию. Во-первых, у нас тяжкое наследство, ибо в русской культурной среде были сказаны такие слова: «догматы православия пережили себя и отошли в область схоластики» (Д. Поленов), «Религия стала трупом» (А. Иванов). Это мы учили христианство по Бердяеву и Розанову, Соловьеву и в лучшем случае по Достоевскому. Это мы наследники старой интеллигентской традиции: нас раздражает церковность и обрядность и мы, с резвостью свойственной «Московскому комсомольцу», всегда готовы поверить любой клевете на «церковников». Это мы будем «нарочно есть колбаску в пост», чтобы показать товарищам, что не верим мы столь быстрому превращению Савла в Павла.
Это наш Юрий Кузнецов написал о жутком шалмане, «крытом именем Боговой матери», о бомжихе России — бледной, страшной, «дуре по самую задницу». Это наш Владимир Личутин в “Миледи Ротман” превратив Ваньку Жукова в еврея, с щедростью оставил ему православную веру (замечу в скобках, что роман Личутина, безусловно, событие. В нем много органичного, русского, подлинного, но много сделанного, сконструированного, хулиганского, отчаянного. Это — современный русский «плутовской роман»).
Это мы предъявляем Православию претензию за вину церковного (никонианского) раскола. Владимир Соловьев, в конце XIX века отвечал на вопрос «Что такое Россия» так: «Россия есть семья народов, собранная вокруг православного русского народа, разделившегося в своем понимании православия и безвыходно пребывающего в этом разделении». Иногда кажется, что и мы недалеко ушли от этого весьма опасного определения. Какая сторона представляет русский народ? Соловьев считал, что разобраться тут нельзя, а если принять «безвыходность», то значит принять путь гибели. Но мы живы до сих пор. Так может быть этот раскол более важен для интеллигенции, чем для самого народа? Естественно, что писателя не может не пленить «национальная стойкость» старообрядцев. В этом году в журнале «Москва» вышла повесть Веры Галактионовой «Большой крест». Отличная повесть. С крупными русскими характерами, из староверов (сегодня многие склонны в их среде искать вечные, незыблемые, сохраненные начала). Быть может нам необходимо «не выяснение веры, а напряженность христианской любви?» (Л. Тихомиров).
Скажем прямо, что писателей раздражает православное учительство. Я понимаю, что надо обладать большой личной смелостью, чтобы как Владимир Ник. Крупин прямо его манифестировать, невзирая на кривые пути своей жизни. Но я понимаю, что прямое учительство в творчестве вызывает недоверие, а творчество теряет свою силу художественную. Рассказ В.Крупина «Красная горка» остается литературой, пока писателю (цитирую) «не подвернулся случай для проверки смирения», пока в нем не заговорил светский проповедник. Между тем, право учительства есть только у священства и некий инстинкт правды в русском человеке вызывает недоверие к самочинному учительству.
