Мишель Бродо - Беседуя с Андре Жидом на пороге издательства
— Понятное дело, у них был свой стиль. И они стали классиками. Стиль возвещает эпоху, произведения распускаются, цветут пышным цветом, а затем, когда уже не так ярко светит солнце, падают наземь, как спелые плоды. Кто в наши дни обладает стилем? Назовите имена.
Я задумался. Жид закурил «Честерфилд». С явным нетерпением он обратился к Матео:
— Друг мой, выскажите свое мнение относительно стиля. Ведь этот парень не назовет мне ни одного имени, это очевидно, — он боится поссориться с теми, о ком потом и не вспомнит.
— С вашей стороны тоже не очень-то любезно спрашивать его об этом, — сказал я. — Что касается меня, то я могу назвать вам Патрика Модиано и Филиппа Соллерса, Паскаля Киньяра и Жана д’Ормессона, Жан-Мари Гюстава Леклезио и Эктора Бьянчотти, Эрика Орсенна, Пьера Бергунью, Пьера Мишона, Мишеля Дель Кастильо, Анну Вяземски, Мишеля Турнье, Анджело Ринальди, Анни Эрно…
Я разошелся и беспорядочно сыпал именами.
— Еще Жан-Жак Шуль, Эмманюэль Каррер, Мари Нимье, Жан-Мари Лаклаветин, Морис Жорж Дантек. Особо надо отметить тех, кто, живя за океаном, обновляет и обогащает французский язык: Рафаэль Конфиан, Патрик Шамуазо и великолепный Эдуард Глиссан…
— Кстати, — заговорил Матео, — из ныне здравствующих — конечно, Мишель Уэльбек, Кристоф Доннер и множество других, искренне друг друга ненавидящих, завидующих друг другу, но порой находящих общий язык, — список можно продолжать до утра. Не считая вашего чересчур скромного собеседника.
— Матео, прошу тебя, — сказал я.
Жид погасил сигарету и тотчас же вынул из пачки другую.
— Это почему же вас не считать? Если мы о вас не скажем, то кто тогда скажет? И в каком виде вас представят? Вы думаете, другие станут церемониться? Все кому не лень твердят о своем писательском призвании, без зазрения совести, прямо как заклинание, а вы скромничаете? Напрасно. Вы замечательный прозаик. Классический, с блестящим стилем. Отдельные места мне хочется перечитывать. Нетипичный, это правда, трудно поддающийся классификации. По-настоящему самобытный и потому не слишком-то интересующий оптовиков. Это хороший знак, явный залог будущего успеха.
— Вы уверены?
— Почти. Я знаю, в сиюминутности есть нечто суровое, неблагодарное, немного даже жестокое, рассчитывать стоит разве что на потомков. А вам когда-нибудь хотелось быть модным писателем?
— Я не умею говорить о себе.
— Вот видите, — вмешался Матео, — уже только поэтому он не модный писатель. Но у меня в списке он есть…
— Ясное дело, — весело отозвался Жид, — знаю я ваш список, кого там только нет, как в кутузке после полицейской облавы. Вы любите всех, вам бы дипломатом в посольстве служить, честное слово, а не в журнале. Ну правда, кроме шуток, есть у вас писатель, скажем, наподобие Мальро?
Матео задумался, почесал в затылке:
— Есть отдельные попытки подражания, это ведь излюбленный образец, и притом, не такой сложный, как Пруст или Селин. Но чтоб второй Мальро — нет. Мальро уже был. Да и зачем он нужен, второй Мальро? Вы задали дурацкий вопрос.
Жид принял нарочито сконфуженный вид:
— Знаю. Мне захотелось проверить, осталась ли у вас хоть толика здравого смысла.
Матео не понял, как ему отнестись к этим словам — как к неудачному комплименту? Он посмотрел на часы. Было без десяти семь.
Жид наклонился ко мне, прося закурить.
— Вот вы работаете в журнале, что вы думаете о нынешнем времени, как бы вы его вкратце охарактеризовали?
— Это невозможно, я слишком погружен в текущие события, я ощущаю себя в самой их гуще, а надо от них отдалиться. Я едва различаю отдельные направления, но ничего конкретного сказать не могу. У американцев есть минималисты, у мексиканцев — группа «Крэк», у итальянцев — «каннибалы», у англичан — «новые пуритане», а нам с трудом удается собирать небольшие группки, но, как только какая-нибудь из них громко заявит о себе, самый сметливый из ее членов откалывается, пускаясь в одиночное плавание. Несколько лет были популярны писатели-геи, но это вылилось в целое судебное дело.
— Подумаешь, судебное дело. Идиоты… Из-за этих «геев», уж поверьте, мне много крови попортили. Как вспомню своего «Коридона»… И все-таки я кажусь невинным мальчонкой по сравнению с тем, что пишут сегодня. Ну а кроме этого?
— У нас есть свои современные классики. Заслуживающие доверия профессионалы. Эктор Бьянчотти[2], например, — один из немногих иностранных авторов, который стал французом и по-французски пишет лучше, чем многие native speakers[3], как говорят лингвисты. Он нашел особый способ рассказать о своей жизни, и способ этот оказался до того хорош, что открыл ему дорогу в Академию, где зазвучал его мелодичный и страстный голос. Кстати, его избрание было встречено с одобрением.
— Мне говорили, что Ринальди…
— Анджело тоже был избран, правда, с трудом, но это вполне объяснимо, если принять во внимание, сколько среди голосовавших было тех, кого он некогда душил своими собственными руками. Наверное, многие зашлись от ярости, когда это имя прозвучало под сводами Академии. Желчный Анджело, беспощадный Убийца, и как только мамаша Ринальди ухитрилась дать такое ласковое имя этому свирепому типу, как две капли воды похожему на Хамфри Богарта, хотел бы я знать… Но мне нравятся его романы — хоть он, скареда, ни разу слова доброго не сказал о моих, — ведь он держит курс в фарватере прустовской традиции. Курс корсиканский, не самый плохой, если сравнивать с другими. Разумеется, это уже не те дальние плавания, в которые пускался трансатлантический пароход Пруста, это главным образом каботаж вдоль парижских берегов без привлечения особого внимания…
— По каналам, вы хотите сказать? Вальми, Жеммап, Урк? Вы полагаете, ваши рассуждения про каботажное плавание ему понравятся?
— Да нашим друзьям-писателям никогда ничего не нравится. Я просто хотел сказать, что Пруст был нашим Магелланом, и тут уж ничего не поделаешь. Не так уж плохо после него быть капитаном Куком.
— Который закончил свои дни в котле у дикарей в перьях…
— Вот это удальство, разве нет? Но мое хорошее мнение о нем этим не исчерпывается. Наилучший критерий оценки его творчества, который я могу вам указать, это качество фразы, ее мощь, ее богатство. Фраза у него — как прием дзюдо: она то прижимает вас к ковру, то подбрасывает в воздух, то переворачивает, она совершает с вами сложные действия, это вам не банальное нанизывание слов, как у многих других…
— Не забывайте про Киньяра, — подсказал мне Матео.
— Разумеется, друг мой. Паскаль Киньяр, вне всякого сомнения, современный классик, хотя он никогда не печатается в журналах, ему и невдомек, что надо иной раз поработать и на этой ниве. «Маленькие эссе» наверняка его обессмертят, они похожи на просторный кабинет, набитый разными диковинами, о существовании которых вы и не подозревали, на хранилище утонченной эрудиции. Его романы «Лестницы Шамбора» и «Салон в Вюртемберге», скроенные в расчете на Гонкуровскую премию, потерпели фиаско, но ему не стоит печалиться по этому поводу: другие его произведения — романы на древнеримские темы и «Тайная жизнь» — так хороши, что члены Гонкуровской академии сами однажды будут смертельно огорчены, что пропустили такой лакомый десерт[4]. Я помню и о Патрике Модиано: о нем поначалу очень много говорили, а потом стали насмехаться, так как он всегда писал один и тот же роман; сегодня его снова превозносят и именно за то, что он опять пишет тот же самый роман. Это называется упорством. С какой стати ему менять манеру? Разве писатель непременно должен меняться, как автомобили или бытовая техника? Разве Мольера просили писать иначе? И разве надоедают нам комиксы про Тентена, потому что в них всегда можно найти пса Милу, капитана Хэддока и певицу Кастафьоре? Напротив, это обязательные персонажи, которых читатель громогласно потребует, если они вдруг исчезнут. Представьте себе Модиано, который перестал мучиться тоской и сомнениями и населил свой роман конкретными личностями, снабдил захватывающим сюжетом, приключениями и сексом! Под окнами у его издателя немедленно вспыхнет бунт, толпы книготорговцев и читателей станут кричать: «Верните-нам-тихую-музыку!», «Мы-хотим-смятения-чувств!», «Верните-нам-немецкую-оккупацию!»
— Такое впечатление, что французы вечно тоскуют по этой самой оккупации, — проворчал Жид.
— Так вот, для меня Модиано определенно принадлежит к тем писателям, которые, как Шатобриан, способны завораживать читателя; mutatis mutandis[5], он один из тех, кто переносит меня в параллельный мир, кто создает одновременно ясность и неоднозначность смыслов и обостряет мое восприятие действительности.
— И для чего вам это нужно? — поинтересовался Матео.
