Олег Дивов - Окончательный диагноз, или соболезнования патологоанатома
Постмодернист приделает Венере руки, сунет в них весло и — внимание! - скажет, что так и было.
Актуальное искусство всеядно, ориентировано на конденсацию новых смыслов из воздуха, крекинг из нефти и ресайклинг из мусора. Оно бы завалило нас смыслами, если бы действительно умело делать все вышеперечисленное.
Актуальное искусство — это когда Венере постмодерна снова отламывают руки вместе с веслом, а на постамент вешают табличку: «Последствия акта вандализма над скульптурным изваянием олимпийской чемпионки по гребле».
Так идет бесконечная перетасовка и переупаковка смыслов в погоне за смыслами новыми, свежими. Некоторым творцам везет. Изредка. Когда особенно причудливо тасуется колода.
Отечественной фантастике все это мельтешение до лампочки. Откровенных модернистов и постмодернистов среди наших всегда было до стыда мало, а роль актуального искусства у нас играют миниатюра «Про сабачку» Базуки Джона и вставки обсценного компьютерного кода в цикле Лео Каганова о майоре Богдамире.
Отечественная фантастика сама себе Венера Милосская — без рук, без ног и даже без весла. Сколько фантасты ни тасуют колоду, даже самый причудливый расклад не порождает новых смыслов. Потому что в колоду собраны не атомарные осколки традиции и даже не целые традиционные смыслы, а распроклятые штампы, клише, схемы, будь они неладны. И джокерами — страницы из книги «Как стать писателем и заработать миллион».
Наша фантастика не оглядывается на традицию. Она и есть традиция, воспроизводящаяся из поколения в поколение, из «волны» в «волну». Если вы приглядитесь к нынешней русской фантастике, то увидите не творческую мастерскую, лабораторию или какой-нибудь технопарк, а Цех. Причем мастера нервно курят в углу, а помещение набито подмастерьями, яростно вытесывающими из поленьев крошечных Венер Милосских. Инструменты - топоры и грубая наждачка. И счастье это — подмастерьев — никто сюда не звал. Оно само приползло.
А на часах Цеха — вторая половина восемнадцатого века.
Почему Вадим Нестеров, культурный обозреватель «Газеты.ru», навскидку отличающий Филонова от Кандинского, предпочел умолчать об этом безобразии, мне трудно понять. Вообще-то долг культуртрегера — нести просвещение в массы. И если основной конфликт русской фантастики сегодня — лобовое столкновение романтизма «девяностников» с мелкобуржуазным сентиментализмом «нулевиков», об этом надо говорить.
В одном я точно Вадима поддержу. Бесспорной представляется мне идея делить «волны» не по дате выхода на рынок, а по возрасту авторов. Ведь помимо «припозднившихся» Бенедиктова, Пронина, Бурносова, Скирюка в «нулевики» можно зачислить Плеханова, Ляха, Прошкина, Елисееву, Володихина, Сашневу, а при некотором усилии даже Зоричей — вон сколько набегает авторов, публикации которых до 2000 года были либо мизерны, либо недооценены рынком. Интересный собирательный портрет «нулевика» получится.
Только все эти авторы так или иначе романтики.
Потому что фантасты.
Когда фантастический классицизм, насаждавшийся в СССР всеми правдами, неправдами и молодыми гвардиями, конкретно надоел, антитезу ему выставили не сентименталисты, а романтики. Думается, неспроста, ведь если покопаться в определениях, фантастика — плоть от плоти романтики, она сама по себе крайняя романтика, одновременно ультраправая и левоэкстремистская.
И те, кто нутром чуял, что национальный литературный процесс неразрывен, потянули советскую фантастику в пространство высокой прозы. От братьев Стругацких до Булычева, небольшая, но стойкая когорта романтиков выпихнула фантастику туда, где ей и место. На роль литературы, сначала берущей за душу, а затем уж смущающей умы и зовущей во втузы. И брала фантастика за душу не сентиментальным сюсюканьем, а жесткими экспериментами над героями. Человека — в центр повествования, и нравственную задачу ему в зубы, желательно нерешаемую. И посмотреть, как будет выкручиваться. Лучшего творческого метода, чем фантастика, для этого не придумаешь. Отличные полигоны можно строить и гонять по ним человечков, гонять. В Дономаге, на далекой Радуге, под лунной радугой, в День Гнева или ночь Сдвига страдал, перерождался и делал свой выбор наш человек. Полз, как леопард к вершине Килиманджаро, из последних сил штурмовал Перевал. Живой человек.
Этим авторам наследовали — с гордостью! — «восьмидесятники». Их романтизм принимал самые разные, порой экстремальные формы, но по сей день остается романтизмом.
«Девяностники» и вышеупомянутые «припозднившиеся», строго говоря, не приняли эстафету «восьмидесятников», а сами произошли от того же корня. У этих поколений в основном единый культурный багаж. Как следствие, авторы подобрались начитанные и, не побоюсь крепкого слова, интеллигентные. Даже я легко отличаю Кастанеду от Кортасара, не глядя на обложку. А если постараюсь, то и Кафку от Камю.
Среди «нулевиков» тоже немало ребят, образно говоря, Жан Поль Сартра лелеющих в кармане. Правда, они совсем без Ленина в башке, но это не беда, поскольку «ленинско-тельмановское» направление в публицистике - сплошь типичные МТАшные приемчики, учиться там нечему.
И тем не менее между нами пропасть.
Из успешных «девяностников» вышел лишь один автор, которого с некоторыми оговорками можно назвать сентименталистом — Лукьяненко. Начинал он как романтик, но постепенно отошел на позиции сентиментализма, наиболее ярко проявившиеся в цикле о Дозорах. Справедливости ради замечу, что сентиментализм Лукьяненко дворянский, если не сказать «барский».
Именно к Сергею большинство МТА относится с трогательным, до слез, обожанием (редко когда осознаваемым), при случае мигом обращающимся в лютую, но все равно слезливую ненависть.
Это естественно, потому что типичный МТА — мелкобуржуазный сентименталист.
Это общая черта подавляющего большинства «нулевиков», даже лучших из них, просто у МТА она бесстыдно торчит наружу.
И это проблема, коллеги.
Потому что била-била нашу фантастику Советская власть — не добила, бил-бил олигархический беспредел — фиг ему, бьет-бьет государственно-монополистический капитализм... Да не родился еще такой государственный строй, чтобы нас извести. А вот массированный вброс сентиментальной прозы в фантастику запросто ее изничтожит.
Ибо плохо они совмещаются. Не надо бы им.
Сентиментализм вовсе не застывший стиль: уси-пуси, бедная Лиза (вообще-то, «Бедная Лиза» по сути очень страшная вещь). Он дает массу возможностей. В его рамках можно делать тексты сколь угодно лихие и динамичные. Можно злые, брутальные, да хоть зверски жестокие, а особенно легко выходят книги, пропитанные ненавистью. Но этот стиль требует накачивать эмоциями каждый чих персонажей, отчего крайне опасен для начинающих и вовсе противопоказан МТА. Только опытный или от природы наделенный чувством меры автор может балансировать на грани, не срываясь в перебор, имя которому пошлость.
Увы, сентиментальная проза коммерческого разлива строится по простейшему шаблону: «Нагнетай!». Некоторые «нулевики» умеют делать это стильно, в меру и строго по ситуации (позвольте без имен, боюсь сглазить, честно). Но зачастую идет накрутка пафоса на пустом месте. Органическое свойство сентиментализма — видеть нежное в обыденном и возвышенное в простом — в исполнении МТА эксплуатируется на всю катушку. И нормальная вроде бы история разом теряет правдоподобие. Потому что все герои то орут, то вещают с пьедестала. И повсюду скачут одноногие мальчики, культовые персонажи конкурса «Рваная Грелка».
Отдельная беда сентиментальной прозы — когда ее натягивают, как варежку на глобус, на фантастику. Выстроить фантастическую триаду «Чудо-Тайна-Достоверность», используя творческий инструментарий сентиментализма, нереально. Плохо будет с чудом и туго с достоверностью. Ведь сентиментализм не приемлет иррационального. И сам он такой по академическому определению, и такие люди его делают. Типичный провал по достоверности — когда в романе, населенном сплошь нелюдью, вампиры и оборотни наделены богатой эмоциональной палитрой, но сугубо человеческой. Не позволяет сентиментализм моделировать алиенарную психику, и хоть ты тресни. Таков лауреат последнего «Странника», жестокий, кровопролитный и слезоточивый роман «Киндрэт. Кровные братья», в котором принял непосильное участие наш эксперт Алексей Пехов. Там предельно очеловечена всякая пакость, спасибо хоть крыс не тронули. А уровень сюсюканья в «Киндрэт» зашкаливает просто до неприличия. Авторский коллектив так переборщил, выдавливая из своих монстров эмоции, а из читателя слезу, что главный герой, типовой исстрадавшийся «нежный вампир», выглядит типовым же, по учебнику, гомосексуалистом-педофилом, хоть тащи его на экспертизу в институт Сербского.
