Анатолий Баландин - Каменный пояс, 1983
Днепр. Жара. Пошли компанией купаться. Ну, что такое Днепр, — Гоголь описал. А реку переплыл туда-обратно Саша, как заправский флотский, и не наплавался еще. Друзья и накупались, и оделись.
— Идите потихоньку, догоню. Разок нырну — и догоню.
И не догнал. Нашли его речные водолазы там, где погиб, ударившись о камни, которыми латали самосвалы днепровский берег, порушенный снарядами войны. И через тридцать три далеких года сказалась клятая война. Нет, войны скоро не кончаются.
Огромна скорбь отца, но несоизмерима она со скорбью матери. Любовь Никитична и до сих пор черна. И каждый встречный парень или молодая пара напоминали им о сыне, и повисали на ресницах матери росинки, и холодила глыба льда отцову душу. И все-таки, нимало не колеблясь, согласился почетный гражданин города Челябинска И. Е. Погорелец пойти инструктором работы на прокатных станах, пойти в училище, в группы, где тоже сплошь одни ребята, как сыновья, которым но родительскому долгу он передаст великое наследство — любовь к труду.
Но не умея передать — не передашь. Тут мало мастера с его огромным опытом работы, тут нужен педагог, психолог тонкий. Есть психология труда — наипрочнейшая нить в извечной связи поколений. И видеть эту нить и прясть ее — нужна способность.
Такой был случай с группой Панфиловского. На базе отдыха завода решили асфальтировать дорожки, игровые площадки, танцплощадку, а техники дорожной — никакой. Не влезешь с техникой сегодняшней на базу: объект мал.
— Иван Никитович! На ваших хлопцев вся надежда. Выручайте.
Приехали они на базу отдыха — и ахнули: вот это щебня! Горы. И двадцать штук лопат, чтобы их сровнять. Да не как попало, а под шнур, под рейку, по визирке.
— Ну что, орлы?
Орлы… Каждый мнит себя давно парящим в небе, а тут его, гляди-ка, заставляют с бренной лопатой ползать по земле. Лопаты по три кинули и сели: перекур.
— Э нет, ребята, это не работа.
— А мы, промежду прочим, сталевары! — громкий голос сзади.
У задних громче голоса. Но этот был еще и дерзким. И парень, опершись на лопату и положив на кисти рук упрямый подбородок, глядел на мастера с прищуром, с вызовом, с тем смыслом, что указывать легко.
— Я, между прочим, тоже сталевар, — Иван Никитович обернулся на голос. — Вы в цехе были? — парень кивнул. — И печи видели? — опять кивнул. — Чудесно. А возле печей лопаты? Лопаты видели в мартене?
Пожал плечами «сталевар»: не помнит. Вроде, видел.
— Ну, ладно. Присадка, что такое? Отвечать, как на уроке.
— Присадка? Материал, вводимый в печь в процессе плавки!
— Вводимый чем? Лопатой. А вы ее не тем концом берете. Вот как должна она ходить…
Нет, не отвыкли руки сталевара от лопаты. Щебень с легким клекотом ложился на дорожку не ближе и не дальше, а там точь-в-точь, где нужно лечь, как будто на лопате стоял оптический прицел. Ни шага лишнего, ни лишнего усилия. Красиво. Красив любой умелый труд.
— Считайте, нашей группе повезло! Мы здесь такую практику пройдем, ребята, за день, какую не пройти в цехе и за год.
Хозяина лопаты одолевал рабочий зуд, и он все бегал следом, ловясь за черенок.
— Иван Никитович, отдайте. Да хватит вам, дайте я…
— Держи.
Хрустят лопаты, теплеет солнце, и оседают кучи щебня, плавясь, как шихта в мартеновской печи. Всего лишь за день парни раскидали и разровняли щебень, на что по нормам четыре смены отводилось. И ничего, что нет на сталеварах брезентовых костюмов и кепок с темными очками у козырьков. Все это скоро будет.
Скоро начнут эти ребята свою новую, рабочую жизнь. Велик труд рабочего! Велик коллективизмом, творчеством, энтузиазмом. Да, он огромное богатство, и все как есть передается молодым — владейте!
ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Антонина Юдина
СТИХИ
* * *
О тайна близкого лица!
Разъединенья не нарушу.
Ведь невозможно до конца
Предугадать иную душу.
В единстве будто беспредельном
Согласной песни голоса,
Но приглядись, судьбой отдельной
Поют у каждого глаза.
* * *
Мне снилось, что птицы меня не боятся:
На руки мои, как на ветви, садятся.
И щебет, и гомон, и клекот, и крик —
И я понимаю их птичий язык.
Мне снилась равнина, равнина пустая,
Но я прикоснусь — и цветы расцветают,
Махну рукавом — теплы ветры подуют
И пчелы над каждым цветком заколдуют.
Проснуться мне было не страшно ничуть:
Свобода мою переполнила грудь.
А друг посмотрел на меня тяжело:
«И что там за счастье случиться могло?»
НА РОДИНЕ МУСЫ ДЖАЛИЛЯ
Мустафино. Тепло, неповторимо
Пел самовар начищенной красы,
Цветущий нежно-сладковатым дымом,
Чтоб пить мне чай на родине Мусы.
Хозяин, подмигнув хитро и бодро,
Лукаво улыбается в усы:
«Пей чай, кызым! Хороший чай,
что доктор,
Особенно на родине Мусы».
А после, на исходе дня и лета,
Дойдя до долгожданной полосы.
Читал хозяин земляка-поэта
За чаем мне на родине Мусы.
И каждый стих как будто снова соткан
И временем поставлен на весы.
Звучали строки, каждая, что доктор,
Особенно на родине Мусы.
СТЕПЬ
Родная степь! С моей любовью
Мне не поделать ничего.
Слилось мое биенье крови
С порывом ветра твоего.
С казачьей песнею бунтарской,
С копытным топотом в пыли,
С прищуром глаз полутатарских,
И легким всадником вдали,
И с этой птицей непокорной,
Несущей песню в высоту,
Покуда сердце от простора
Не разорвется на лету!
И. М. Бражников,
Герой Советского Союза
ПОМНИТ МИР СПАСЕННЫЙ
(из записок военного летчика)
Иван Моисеевич Бражников — участник Великой Отечественной войны. Живет в Оренбурге. Записки автобиографичны.
IПосле летних учений, на которых отрабатывалось взаимодействие Черноморского флота с бомбардировочной авиацией, наш авиаполк получил приказ возвратиться из района Одессы на свой Кировоградский аэродром. Уже все было готово к перелету, но вдруг испортилась погода, пошел дождь.
— Эх, не ко времени расплакалось небо, — недовольно ворчал командир звена старший лейтенант Когтев, снимая сапоги. — К вечеру уже были бы дома…
— Да, были бы, — отозвался штурман Заблоцкий. — А теперь придется ждать у моря летной погоды и отсыпаться. Наш стрелок-радист уже похрапывает.
— Никак нет, товарищ лейтенант. Старшина Бравков думает, — сказал тот, откинув одеяло.
— Интересно, о чем Ваня думает? — как бы у самого себя спросил штурман.
— А думает он, товарищ лейтенант, о превратностях судьбы. Не будь дождика, я бы уже надраил сапоги и по зову сердца помчался бы туда, где мне рады. Это одна сторона медали. Другая заключается в том, что отдохнем в тишине без ночных тревог, которые поднадоели за дни учений, — балагуристо ответил Бравков.
А рано-рано утром тревога была объявлена. Каждый из нас, должно быть, подумал, что это для порядка, с учебной целью, но в казарму вбежал дежурный по полку.
— Товарищи, война! Всем приказано — к самолетам! Бегом! — крикнул он и первым бросился к выходу.
Небо над Одессой оставалось хмурым, неприветливым, продолжал моросить не по времени холодный дождь. Еще вчера такая погода служила запретом поднимать самолеты в воздух, но теперь все было по-другому, теперь война предъявляла свои требования: нелетная погода становилась летной.
Вместо Кировограда полк перелетел на один из полевых аэродромов и вступил в бой.
Чтобы обеспечить выполнение боевых заданий, наносить бомбовые удары по врагу, силы полка вынужденно распылялись. Там, где требовалось бы по пятнадцать-двадцать бомбардировщиков, летали от трех до шести. Но даже такие небольшие группы успешно громили захватчиков, нарушивших мирный труд нашей страны.
Вся беда была в том, что нам не хватало самолетов: мало было бомбардировщиков, еще меньше — истребителей, нехватки усугублялись потерями опытных летчиков и боевой техники. Острой болью в сердце каждого из нас отозвалась гибель заместителя командира пятой эскадрильи капитана Стаднюка, его штурмана старшего лейтенанта Федосова. Они не были новичками в авиации, хорошо знали свое дело. Оба, к тому же, слыли в полку людьми со странностями, и нередко можно было слышать шутки в их адрес. В дни учебных полетов Стаднюк всегда был оживленным, общительным и загорался неуемной деятельностью человека, страстно любившего авиацию и до конца преданного летному делу. В дни же, когда не было полетов, он преображался до неузнаваемости, становился замкнутым, часто погружался в какие-то свои, ему одному известные размышления, и тогда он никого и ничего вокруг себя не замечал.
