Лазарь Лазарев - Записки пожилого человека
Симонов рассказывал со слов Жукова.
— Встретил в больнице Костю Рокоссовского, — делился с ним Жуков. — Болен, выглядит очень плохо. Жаловался: «Врачи не пускают на юг. А я бы хотел поехать к морю, уплыть и не вернуться. Не хочу, чтобы похоронили на Красной площади».
Церберы и «негры»После снятия Хрущева стали наводить порядок в освещении нашей истории. Учредили дополнительные фильтры для мемуаров. Воспоминания о войне были поставлены под контроль Главного политического управления армии и флота, которое по части бдительности ни в чем не уступало Главлиту, а порой и превосходило его.
Воениздат стал здесь монополистом и выпускал одну за другой серые, безликие книги-близнецы. Видимо, занималась этим небольшая группа бездарных и поэтому готовых на все журналистов. Это было в порядке вещей, «негров» и «негритянской» работы перестали стесняться, время от времени возникали даже судебные тяжбы из-за гонорара между военачальниками и теми борзописцами, которые писали за них воспоминания.
Когда умер Буденный, его порученец А. Золототрубов (у кавалерийского маршала почему-то порученцем был флотский политработник, впрочем, флагман нашей маринистики Константин Станюкович утверждал, что моряки самые большие любители верховой езды) без тени смущения написал, а «Литературная газета» напечатала: «Семен Михайлович не успел завершить свою четвертую книгу „Пройденный путь“. Я хорошо знал его замыслы, и теперь дело нашей чести — закончить книгу мемуаров, этот волнующий рассказ о судьбе легендарного человека — завещание молодым строителям коммунизма».
«Тут ни прибавить, ни убавить», — как писал, правда, по другому поводу Александр Твардовский.
Могу справедливости ради прибавить: подобные истории случались не только у нас. Мне рассказывали, что в Венгрии, когда вышел сборник статей тогдашнего члена политбюро Дьердя Ацела, курировавшего идеологию и культуру, в одном из журналов была напечатана хвалебная рецензия, заканчивавшаяся таким пассажем: «О том, что статьи прекрасно написаны, можно не говорить. Ведь над ними трудились такие первоклассные литераторы, как Пал Панди и Пал Фехер».
Неподъемный презентНа один из «круглых столов» «Вопросов литературы» — очень распространенная форма культурного сотрудничества со странами народной демократии или социалистического лагеря (в разное время они назывались по-разному) — приехали только что упомянутые Пал Панди и Пал Фехер.
Панди уехал из Москвы на сутки раньше Фехера, по плану культурного сотрудничества между украинской и венгерской академиями он должен был в Киеве прочесть лекцию о творчестве Шандора Петефи. Панди был одним из самых крупных петефиведов в Венгрии (то ли академиком, то ли членкором) и думал, что лекцию будет читать в академическом институте языка и литературы или в университете. И был ошарашен тем, что его привезли на большую швейную фабрику и предложили в получасовой обеденный перерыв рассказать швеям о замечательном венгерском поэте. Видно, при утряске планов сотрудничества произошла какая-то накладка. Панди не счел возможным отказаться от выступления и, перестроившись на ходу, вместо научной лекции что-то более или менее доступное швеям рассказал о Петефи — они, конечно, никогда этого имени не слышали.
Встречали и провожали его, однако, очень добросердечно, прощаясь, вручили пудовой тяжести подарок. У него даже мелькнула тревожная мысль, не швейная ли это машина. В гостинице он выяснил, что подарили ему отлитую из металла женскую головку. Русский язык Панди не знал, о женских персоналиях нашей истории имел весьма смутные представления. Он решил, что ему преподнесли бюст Крупской — скорее всего потому, что это имя он знал твердо. Оставить неподъемный подарок в гостинице Панди не решился — посчитал, что это может быть истолковано как оскорбительный жест по отношению к «большому брату». И ночью, проклиная всех и все, потащился с ним на вокзал, чтобы сесть в проходящий через Киев поезд Москва — Будапешт, в котором возвращался домой Фехер. Утром Фехер, лучше Панди ориентировавшийся в наших делах (несколько лет он был московским корреспондентом венгерской газеты) установил, что Панди подарили не Крупскую, а украинскую поэтессу Лесю Украинку. Везти презент благодарных киевских швей в Будапешт у них не было никакой охоты, «забыть» в вагоне тоже неловко.
И тут Фехеру пришла в голову счастливая мысль: подарить Лесю Украинку проводнице в качестве благодарности за отличное обслуживание. Вдруг не откажется. Не отказалась, даже обрадовалась. Наверное, бюст Леси Украинки стал украшением ее дома.
Благодарили не всегдаВо время командировки в Будапешт Пал Фехер опекал меня. У нас было запланировано какое-то мероприятие — кажется, встреча в редакции одного из журналов. «Но до этого, — сказал Пал, — нам надо будет заехать к министру культуры». И с веселым цинизмом пояснил: «Он должен прочитать и подписать свою статью, которую еще в глаза не видел. Ты можешь догадаться, самому, наверное, тоже приходилось этим заниматься, что написал ее я».
Пока мы пили коньяк и кофе, которые тотчас же принесла нам секретарша, министр прочитал те несколько страниц, которые вручил ему Пал, подписал, не поправив ни одного слова, статью, поблагодарил Пала, и мы откланялись. Я восхитился быстротой и простотой проделанной операции. Пал, однако, заметил: «Но благодарностью это кончается не всегда», и рассказал мне такую историю.
На рубеже 50-х и 60-х годов еще молодым человеком он был назначен редактором областной газеты (сейчас уже не помню, в каком городе). Как-то ему пришлось написать статью за первого секретаря обкома. В тот день, когда она была напечатана, заседало бюро обкома, на котором Пал как редактор газеты должен был присутствовать. Перед началом заседания все приходящие партфункционеры считали нужным выразить первому секретарю свои восторги: какую превосходную статью он написал! Молчал один Пал, поскольку считал неловким говорить о статье — вроде бы таким образом самого себя хвалить. И вдруг первый секретарь, у которого от похвал закружилась голова и он, видно, поверил, что собственноручно написал замечательную статью, с нескрываемым раздражением сказал ему: «А ты что молчишь? Тебе, похоже, моя статья не нравится?» Это было так неожиданно, так дико, что Пал не нашелся, что ему ответить, — промолчал. После этого их отношения, как было принято выражаться в партийных кругах, не сложились. Первый секретарь ел его поедом. Палу пришлось покинуть и свой редакторский пост и этот город.
Почему они соглашалисьЧто мемуары Жукова и Рокоссовского изуродованы цензурой — это видно было и невооруженным глазом. «Солдатский долг» Рокоссовского начинался так: «Весной 1940 года я вместе с семьей побывал в Сочи. После этого был приглашен к Народному комиссару обороны. Маршал С. К. Тимошенко принял тепло и сердечно». И ни слова о том, что до отдыха на черноморском курорте Рокоссовский был «в гостях у Николая Ивановича» [речь идет о Ежове. — Л. Л.], где вряд ли его принимали тепло и сердечно. Впрочем, не только кромсали и вычеркивали, но и дописывали, вписывали. Даже Жукову в «Воспоминания и размышления» вписывали то, что он ни при какой погоде не мог написать. Не стеснялись, не боялись скандалов.
Спрашиваю как-то у Симонова — не без примеси риторики:
— Вы ведь хорошо знаете этих людей. Почему они позволяют так обращаться со своими рукописями? Почему идут на это? Неужели не надеются, не верят, что рано или поздно их воспоминания будут напечатаны в том виде, в каком они их написали?
— Хотят рано, а не поздно, — Симонов отвечает серьезно, не реагируя на мою обличительную риторику. — Во-первых, хотят свой кусок славы получить при жизни, опасаясь, иногда зря, а иногда не без оснований, что находящиеся нынче в фаворе другие военачальники кое-что отгрызут от их куска. Во-вторых, семья, дети, внуки, хочется их обеспечить, материальный интерес, гонорар тоже может играть свою роль.
Симонов делает паузу, на мгновение задумывается и добавляет:
— А потом, многие из них привыкли, что пишут за них, что они только подписывают то, что им предлагают, а предлагают им то, что требуется, то, что надо. Ни цены слова они не знают, ни ответственности за написанное слово.
Ленин по дешевкеМоя знакомая — преподавательница русского языка в одном из вузов ГДР (дело было незадолго до 100-летия со дня рождения Ленина, и там тоже вовсю раскручивалась юбилейная кампания) — попросила меня купить для нее пластинку с записью выступлений вождя мирового пролетариата (где-то она прочитала, что у нас выпущена такая пластинка).
В Военторге, ближайшем от меня магазине, где был отдел грампластинок, нужной мне пластинки не оказалось. Не было ее и в другом магазине. Правда, там мне сказали, что, наверное, ее можно купить в ГУМе, там в отделе грампластинок вроде бы есть соответствующая секция.
