Владимир Набоков - Комментарий к роману "Евгений Онегин"
3—4 В отрывке, озаглавленном «Сон» (1816; 220 пятистопных ямбов со свободной схемой рифмовки), Пушкин говорит об Ульяне (стихи 173–179, 183–186):
Ах! умолчу ль о мамушке моей,
О прелести таинственных ночей,
Когда в чепце, в старинном одеянье,
Она, духов молитвой уклон я,
С усердием перекрестит меня
И шепотом рассказывать мне станет
О мертвецах, о подвигах Бовы
……………………………………………………
Под образом простой ночник из глины
Чуть освещал глубокие морщины,
Драгой антик, прабабушкин чепец
И длинный рот, где зуба два стучало.
В элегии 1822 г., сочиненной в Кишиневе (26 пятистопных ямбов со свободной схемой рифмовки; начинается словами: «Наперсница волшебной старины…»), Пушкин описывает два обличья, в которых к нему является Муза: старая няня (стихи 5—12) и юная чаровница (стихи 18–25):
[К Музе]Наперсница волшебной старины,
Друг вымыслов, игривых и печальных,
Тебя я знал во дни моей весны,
4 Во дни утех и снов первоначальных.
Я ждал Тебя, в вечерней тишине
Являлась ты веселою старушкой
И надо мной сидела в шушуне,
8 В больших очках и с резвою гремушкой.
Ты, детскую качая колыбель,
Мой юный слух напевами пленила
И меж пелен оставила свирель,
12 Которую сама заворожила.
Это вновь Ульяна. Мне кажется очевидным, что лишь начиная с поздней осени 1824 г. в Михайловском Пушкин действительно начинает ретроспективно отождествлять Арину (теперь домоправительницу, бурмистершу, а в прошлом — няню сестры) с неким собирательным образом «няни моей». Итак, давайте помнить Арину, но не забудем при этом и добрую Ульяну.
8 Душу трагедией в углу… — Эта трагедия — «Борис Годунов», см. коммент. к XXXIV–XXXV.
Ср. предпоследний стих (475) в «Искусстве поэзии» Горация:
quem vero arripuit, tenet occiditque legendo…
«Кого бы ни поймал он, хватает его и зачитывает до смерти» (или «убивает своей декламацией»).
В исправленном черновике вместо «трагедией» у Пушкина стоит «поэмою», а в отвергнутом черновике — «куплетами» (фр. couplets — термин, беспечно раздаваемый Пушкиным и строфам, и стансам), то есть отсылка к ЕО.
9—14 Еще в 1815 г у Пушкина в четырехстопном стихотворении «Моему Аристарху» (обращенном к лицейскому учителю латыни Н. Кошанскому, 1785–1831) появились следующие великолепные строки:
Брожу ль над тихими водами,
В дубраве темной и глухой,
Задумаюсь, взмахну руками,
На рифмах вдруг заговорю.
XXXVI
Опубликована только в отдельном издании четвертой и пятой глав:
Уж их далече взор мой ищет —
А лесом кравшийся стрелок
Поэзию клянет и свищет,
4 Спуская бережно курок —
У всякого своя охота,
Своя любимая забота —
Кто целит в уток из ружья;
8 Кто бредит рифмами как я;
Кто бьет хлопушкой мух нахальных;
Кто правит в замыслах толпой;
Кто забавляется войной;
12 Кто в чувствах нежится печальных;
Кто занимается вином —
И благо смешано со злом.
Это исключительно слабая строфа. Первое четверостишие являет собой нагромождение разрозненных образов, из которых смутно вырисовывается следующее: поэт распугивает уток, декламируя свои стихи; охотник стреляет в уток, «бережно» нажимая на спусковой крючок; этот охотник крался себе лесом, а теперь поносит поэта и высвистывает своего пса.
8—9 Вместо этого вялого куплета, желая избавиться от назойливых мух (которых дядюшка Онегина давил корявым пальцем на стекле{107}: см. гл. 2, III, 1–4), Пушкин внес от руки исправление на полях своего экземпляра отдельного издания четвертой и пятой глав (опубликованных 31 января — 2 февраля 1828 г. и переплетенных вместе с главами первой — третьей и шестой):
Кто эпиграммами, как я,
Стреляет в куликов журнальных.[584]
Именно сюда, в это переплетенное собрание глав (МБ 8318), Пушкин вписал одну строку эпиграфа из Вяземского (гл. 1), эпиграф «О Rus!» (гл. 2) и слово «ведьма» вместо «ворон» (см. ком мент. к гл. 5, XXIV, 7–8).
XXXVII
А что ж Онегин? Кстати, братья!
Терпенья вашего прошу:
Его вседневные занятья
4 Я вам подробно опишу.
Онегин жил анахоретом;
В седьмом часу вставал он летом
И отправлялся налегке
8 К бегущей под горой реке;
Певцу Гюльнары подражая,
Сей Геллеспонт переплывал,
Потом свой кофе выпивал,
12 Плохой журнал перебирая,
И одевался…
9 Гюльнара — от фр. Gulnare. Эдвард Вильям Лэйн в примечании к главе 23 своего целомудренного переложения «Тысячи и одной ночи» (Edward William Lane, «The Thousand and One Night», London, 1839–1841) пишет (III, 305): «Джюлянар (в просторечии Джюльнар) происходит от персидского gulnàr и означает „цветок граната“». Словари это подтверждают.
В поэме «Корсар» (II, XII) Байрон так описывает свою героиню:
That form, with eye so dark, and cheek so fair,
And auburn waves of gemmed and braided hair.
(Этот образ с такими темными глазами, и нежными щеками,
И каштановыми локонами украшенных жемчугами волос.)
В письме Анне Керн от 8 декабря 1825 г. Пушкин пишет: «Byron vient d'acquérir pour moi un nouveau charme… c'est vous que je verrai dans Gulnare…»[585]
10 Геллеспонт — пролив между Мраморным и Эгейским морями; Дарданеллы.
Байрон писал Генри Друри 3 мая 1810 г.: «Сегодня утром я проплыл от Сестоса до Абидоса. Напрямую расстояние это не превышает и мили, но течение опасным образом его увеличивает… [Я проплыл его] за час и десять минут»
См. также восхитительные строки из конца песни II (CV) «Дон Жуана».
[Juan] could, perhaps, have passed the Hellespont,
As once (a feat on which ourselves we prided)
Leander, Mr Ekenhead, and I did.
([Жуан] возможно, переплыл бы Геллеспонт,
Как однажды (к вящей нашей гордости)
Переплыли его Леандр, мистер Экенхед и я.)
Пушкину они известны были в переложении Пишо (1820)
Варианты
13—14 Беловая рукопись (ПБ 14) содержит следующие два отвергнутых стиха, с аккуратной пометой на полях: «en blanc»[586].
И одевался — только вряд
Вы носите ль такой наряд:
XXXVIII
Вслед за вариантом двустишия из строфы XXXVII следует строфа XXXVIII, тоже отвергнутая. Пушкин начал наряжать Онегина в свои собственные одежды, но потом передумал.
Носил он русскую рубашку,
Платок шелковый кушаком;
Армяк татарской на распашку
4 И шляпу с кровлею как дом
Подвижный — сим убором чудным
Безнравственным и безрассудным
Была весьма огорчена
8 Псковская дама Дурина,
А с ней Мизинчиков — Евгении
Быть может толки презирал,
А вероятно их не знал,
12 Но все ж своих обыкновений
Не изменил в угоду им
За что был ближним нестерпим.
1 Носил он… — Бродя в окрестностях своего имения в Михайловском, Пушкин одевался весьма причудливо — то была последняя твердыня его личной свободы, знак отстаивания собственных прав. Полиция и благонамеренные соседи распознали его истинные намерения. Местный купец по фамилии Лапин записал в своем дневнике (29 мая 1825 г.) в Святых Горах:
«И здесь имел щастие видеть Александру Сергеевича Г-на Пушкина, который некоторым образом удивил странною своею, а наприм. У него была надета на голове соломенная шляпа, в ситцевой красной рубашке, опоясавши голубою ленточкою, с железною в руке тростию, с предлинными черными бакинбардами, которые более походят на бороду, также с предлинными ногтями, с которыми он очищал шкорлупу в апельсинах и ел их с большим аппетитом, я думаю, около 1/2 дюжин»[587].
Пушкин носил железную трость, чтобы развить верность и меткость руки, готовясь к дуэли, на которой он намеревался при первой же возможности стреляться с Федором Толстым (см. примеч. к гл. 4, XIX, 5). Начал он носить ее после ссоры с одним молдаванином 4 февраля 1822 г. в Кишиневе, по воспоминаниям И. Липранди («Русский архив», 1866, с. 1424), оценившего вес трости в восемнадцать фунтов. Другой источник[588] пишет, что трость, которую Пушкин носил в Михайловском, весила восемь фунтов{108}.
