Роман Белоусов - ТАЙНА ИППОКРЕНЫ
Очень скоро Уайлд приобрел славу «главного вороловителя». И действительно, в его власти, как он похвалялся, было повесить любого вора метрополии. Враги и сообщники пребывали в страхе, у публики же он имел репутацию полезного и непреклонного борца с преступностью. Всего по его доносам повесили сто двадцать человек. Некоторые из них во время процесса пытались рассказать, как Уайлд сам вовлек их в банду, но суд до поры оставался глух к подобным заявлениям. Сам же Уайлд всячески способствовал тому, чтобы его деятельность «главного вороловителя» получала широкую огласку. И не проходило недели, чтобы в «Уикли джорнэл» или в «Дейли корант» не появилось заметки о новом аресте при содействии Уайлда. Начинались такие сообщения обычно так: «В харчевню вошел констебль и с ним несколько понятых с Уайлдом по главе…» Сообщения эти производили сенсацию, особенно если «улов» был таким, как весной 1724 года, когда Уайлд задержал целую банду из ста грабителей и отправил всех в тюрьму. «Никто лучше него не знал, как выследить человека, и никто этим так не наслаждался, как он», — писал Дефо, пытаясь постичь характер этого злодея.
Надо ли говорить, что многие ненавидели «главного вороловителя» и что врагов у него хватало. Его проклинали, на него нападали, несколько раз ранили, тело и лицо его было все в шрамах, но каким-то чудом он выживал. Так, чисто случайно избежал он смерти в октябре 1724 года. Уайлд направлялся в суд Олд-Бейли, чтобы дать показания по делу бандита Блюскина. Заметив его во дворе суда, Уайлд подошел к нему, надеясь получить полезную информацию, которую мог выгодно использовать, и предложил выпить из фляги. Бандит выпил и, ободренный дружеским участием, попросил Уайлда замолвить за него словечко на суде. Уайлд нагло засмеялся ему в лицо: «И не подумаю. Ты уже покойник, скоро с тобой будет покончено». Выхватив нож, Блюскин ударил Уайлда в горло. Не окажись поблизости врача-хирурга, который поспешил оказать помощь, с Уайлдом было бы покончено. Блюскину оставалось лишь проклинать тупой нож и толстую шкуру коварного «вороловителя».
Нападение это было предостережением, которым не стоило пренебрегать. Но зарвавшийся Уайлд в своей самонадеянности и наглости продолжал выдавать своих сообщников, в том числе, как отметил Дефо, «подростков и брошенных малых детей», которых ранее сам же завлек в свою шайку. И в этом Джонатан Уайлд предвосхитил отвратительный образ Фейджина — скупщика краденого и растлителя детских душ, списанного Ч. Диккенсом с реального мошенника Айки Соломонса, чье имя в течение сорока лет не сходило с газетных страниц в первой половине прошлого века.
Выдавая своих «коллег» и оказывая тем самым услугу властям, Джонатан Уайлд возомнил, что ему все позволено. Его наглость возросла еще больше, а вместе с тем и размах деятельности «подданных» его империи. Сам же он почти открыто осуществлял свои сделки, занимался контрабандой, по-прежнему скупал награбленное, взимал проценты с доходов подопечных, а главное, продолжал руководить преступным миром.
Неудивительно, что лондонцы вздохнули с облегчением, когда наступил конец зловещей карьеры Джонатана Уайлда. Весной 1725 года он предстал перед судом. Никто не помог ему. Судья сэр Уильям Томпсон ненавидел Уайлда и сделал все, чтобы приговорить его к смерти. Дополнительных свидетелей, готовых представить новые доказательства преступлений, в том числе и совершений убийств, просто не потребовалось.
Накануне казни, в два часа ночи, Уайлд принял дозу тинктуры опиума, которая, однако, оказалась недостаточной, и он лишь впал в бессознательное состояние. Таким его и бросили в телегу и повезли к месту казни. «Для него, — писал Дефо, — это было лучшим исходом — не видеть беснующуюся толпу, которая проклинала его и бросала камни и комья грязи».
* * *
Однажды Дефо вышел из ворот Ньюгейтской тюрьмы, где на сей раз побывал по журналистским делам, и лицом к лицу столкнулся с Уайлдом. Хорошо одетый, с серебряной палицей в руках — для пущей важности, с надменным и самоуверенным взглядом холодных и жестких глаз, он производил впечатление истинного джентльмена. В тот день владелец серебряной палицы, шествующий в сопровождении неизменных телохранителей, имел особые причины быть довольным собой. Только что он выставил свою кандидатуру в лондонский муниципалитет и направил петицию властям, где, напоминая о своем якобы законном праве на благодарность общества, заявлял, что «он желает стать свободным гражданином этого знаменитого города».
Взгляды их встретились. Великий мошенник, укрыватель воров, доносчик — и будущий великий писатель, а тогда известный журналист, чье перо умело точно и достоверно описывать пороки и тех, кто способствовал их процветанию. Джонатан Уайлд был одним из них, поэтому Дефо давно испытывал к нему и к его аферам особый интерес. Впрочем, пожалуй, больше его интересовал не столько он сам, сколько обстоятельства, которые сделали возможным его преступную карьеру. Именно поэтому Даниелю Дефо, как никому из его современников, удалось проникнуть в этот мир порока и оставить нам поразительное его описание.
И снова невольно возникает вопрос, откуда он так хорошо знал нравы и повадки преступников, где добывал факты для своих «воровских» романов.
Единственным ответом, как считал Уильям Ли — литературовед, оставивший три тома жизнеописания Дефо, — могут служить ужасные условия существования узников Ньюгейтской тюрьмы, где будущий писатель «общался с наиболее закоренелыми преступниками — и мужчинами, и женщинами».
Действительно, Дефо, дважды побывавший в Ньюгейте (в общей сложности он провел в этой тюрьме восемнадцать месяцев), наблюдал и изучал здесь мир порока. Но и позже, в разное время жизни, писатель продолжал вникать в обстоятельства, породившие Джонатана Уайлда и ему подобных. Особенно помогла ему в этом служба у Джона Эплби, владельца «Ориджинел уикли джорнэл» — еженедельного издания, специализирующегося на описании «признаний» преступников, то есть предсмертных исповедей, и других материалов об их деяниях.
Мистер Эплби, являвшийся также официальным печатником Ньюгейтской тюрьмы, имел доступ к официальным отчетам и сведениям о заключенных там узниках. Этим же правом — беспрепятственно посещать тюрьму — пользовался и сотрудник его журнала мистер Дефо. В течение шести лет он регулярно общался с ворами и бандитами, выслушивал их исповеди, записывал последние слова перед казнью. Затем обрабатывал этот материал и печатал в журнале. Иногда, с согласия приговоренного, описание его жизни, рассказанное им самим, выходило отдельным изданием, которое готовилось и набиралось заранее и поступало в продажу тотчас после казни.
Подобного рода литература пользовалась большим спросом. Ее жадно поглощали не только простые читатели, но и заключенные. Преступный мир, подобно Янусу, имел два лица — одного боялись и ненавидели, другим восхищались. Получалось так, что, описывая со слов разбойников их похождения, «воровская» литература прославляла этих преступников как героев, чьи подвиги на большой дороге служили скорее примером для подражания, чем предостережением. И обычно тот, кто кончал жизнь на виселице, становился объектом восхищения, если «мужественно умирал».
К раскаявшимся питали отвращение, их называли трусами и подлецами. Да и сами обреченные подчас не очень цеплялись за жизнь — они рождались и жили с мыслью, что рано или поздно им не миновать «роковой перекладины», и на виселицу смотрели как на конечное место назначения. Вся их жизненная философия сводилась к одному: жизнь, хотя и короткая, должна быть веселой.
Дефо не раз поражался беспечности тех, кому наутро предстояло быть повешенным и кто накануне распевал: «Если придется висеть на веревке, славный услышу трезвон…»
Короче говоря, виселица отнюдь не устрашала, а жертвы мистера Кетча — «кавалеры удачи» — вызывали восхищение своей хитростью, ловкостью, а то и богатством.
В противоположность массовой литературной продукции Граб-стрит, воспевающей воров и убийц, Дефо преследовал иные цели — своими памфлетами и книгами способствовать нравственному перерождению заключенных. Желая улучшить условия жизни отверженных, он подводил читателя к выводу, что лишь добродетель обеспечивает счастье и что, если тебе дарована жизнь, никогда не поздно исправиться. Впрочем, бывали моменты, когда он явственно осознавал тщетность своих попыток и признавал, что моральные усилия преобразования общества столь же бесплодны, что и «проповедование Евангелия литаврами».
Одно время он, например, полагал, что лучший путь борьбы с преступностью — образование, и доказывал необходимость создания школ для детей бедняков. Падение на дно своих героев он объяснял жестокой нуждой, заставлявшей их совершать дурные поступки. Ежедневная борьба, которую вели обездоленные, не связана с духовными и романтическими идеалами. Дефо сводит ее к наиболее элементарной форме — трагедии существования. В героях лондонского дна его привлекала «естественная правдивость», порождаемая жизнью, полной лишений, она-то и разжигала его интерес.
