Андрей Дашков - Наша фантастика, №3, 2001
И все-таки чудо происходит. Не могло не произойти. Уж слишком пламенным было желание Телемака встретиться с отцом, обрести опору и защиту. И именно так, как описано в романе, и должна была состояться эта встреча. В минуту смертельной опасности, когда юный басиленок и горстка преданных ему слуг готовились к своему первому и последнему морскому сражению, «туман подступил вплотную. Окутал, спеленал; голоса звучали глухо, даже плеск волн изменился. В мутных прядях, струящихся над водой, кое-где пробился тайный, жгучий оттенок рыжины, смутной дорогой убегая прочь. Будто серебро сошло с ума, вздумав ржаветь подобно драгоценному железу, или старческая седина повернула время вспять, полыхнув давно забытым огнем юности. Или белки глаз налились кровью… Козопас бросил быстрый взгляд на щенка, в предчувствии резни еще не понимая: что происходит. Ну, засмейся! засмейся, сопляк! Чтобы проще было уходить, оскалься за миг до смерти! Но щенок не смотрел на сандалию хитроумного козопаса. Щенок смотрел на Запад. В Океан, откуда не возвращаются. И чутье, никогда не подводившее хозяина, обварило Меланфия жаром опасности. Туман вокруг кипел парусами…».
Но затем, когда первые восторги и впечатления от столь долго ожидавшегося возвращения отца-фронтовика улягутся, наступит неизбежное время вопросов и ответов — взаимных убийц. И одним из первых вопросов будет: «Папа, а ты убивал там, на войне?»
V. Agnus dei
Любят — думаете? Нет, рубят
Так! нет — губят! нет — жилы рвут!
О, как мало и плохо любят!
Любят, рубят — единый звук
Мертвенный!
Агнцы для заклания, т. е. жертвы самого Одиссея — это одна из самых скользких тем романа. Паламед — Ахиллес — Аякс — женихи Пенелопы. Как объяснить цепь преступлений главного героя? Ведь убийство, чем его ни мотивируй, все равно остается убийством, деянием аморальным. Ну разве что на войне, для спасения собственной жизни и жизни соратников по оружию. А если речь идет об отнятии этого драгоценного дара именно у соратников? Чем, спрашивается, лучше Одиссей того же Неоптолема, осуждаемого Лаэртидом за излишние зверства, учиненные сыном Ахилла в Трое?
Прежде всего следует выяснить, положительный ли герой Одиссей. Если проследить развитие этого образа в первой книге романа, то позитивность его не вызывает сомнений. Со второй книгой сложнее. На наш взгляд, уже в конце «Человека номоса», когда Лаэртид идет на сделку с богами и переступает через собственное «я», в нем усиливается раздвоение, к которому он был склонен еще с детства (как, впрочем, и многие из имеющих «золото» и «серебро» в крови). Доброе начало в царе Итаки временно засыпает. Просыпается безумие, звериная жажда сохранить собственную шкуру. В этой борьбе за выживание все средства хороши. Особенно если знаешь, что главное средство — Любовь. Любовь и смерть — извечные антагонисты, идущие рука об руку.
И кого уничтожает Одиссей-Зверь? Паламеда, едва не убившего новорожденного Телемака, чтобы принудить его отца отправиться под Трою. Думается, не только зверю свойственно мстить за обиды, нанесенные его зверенышу. Ахиллеса? Но ведь он даже не человек, а киборг-убийца, созданный на погибель роду человеческому. (Кстати, очень неожиданная и неординарная трактовка известного литературного образа.) Сошедшего с ума Аякса? Да его безумие могло принести ахейцам столько бед, что совершенно необходимо было унять разбушевавшегося гиганта.
В истреблении кучки перепуганных юнцов-женихов также повинна звериная ипостась Лаэртида, лишь на время приглушенная наркотическим золотым лотосом. Вернувшись домой с охоты, Зверь обнаруживает, что в принадлежащем ему лежбище обосновались чужаки, обижающие его подругу и детеныша. Такой наглости он вытерпеть не в состоянии и учиняет кровавую бойню. С любовью и за любовь…
Сколько жертв, сколько крови! Тем болезненнее возвращение Одиссея к самому себе. Пробуждение из беспамятства к здравой Памяти. «Память ты, моя память!»
VI. Libera me
Есть от памяти дивный
У Фиванца напиток:
Здесь меняющий в где-то,
Быть меняющий в плыть…
Память человеческая очень избирательна. По сути, мы помним лишь то, чем постоянно пользуемся. От прочего остаются лишь какие-то отдельные обрывки, разрозненные картинки. Если бы человеку вдруг открылось все то, что хранится в закоулках его памяти, он не выдержал бы такого стресса, такой эмоционально-психологической нагрузки.
Одиссей в романе Олди помнит практически все. Представив себе такое, невольно содрогаешься от сознания той тяжести, которая бременем лежит на душе этого человека. Не здесь ли та епитимья, наложенная авторами на своего героя? Память неистребимой осой назойливо жужжит в ушах Лаэртида, вновь и вновь возвращая его к пережитому, заставляя анализировать и каяться.
В «Одиссее, сыне Лаэрта» четко выделяются три основных типа повествования. От лица Одиссея преклонных лет, отстраненно смотрящего на себя самого — ребенка, юношу, взрослого человека. От лица Лаэртида — непосредственного участника сиюминутных событий, происходящих в конкретный, уже как бы канувший в Лету момент, и в то же время протекающих здесь и сейчас. И наконец, от лица всеведущих авторов, имеющих возможность оценивать и того, и другого Одиссея, а также вести повествование, выпадающее из основного хронотопа произведения. Такой подход, в отличие от рассказа только от первого лица, избранного, например, А. Валентиновым в «Диомеде», позволяет увидеть главного героя со всех сторон. Можно более свободно говорить о его портретных данных, одежде, вкусах, привычках.
Этот же прием не дает Одиссею окончательно превратиться в глазах читателя в чудовище, кровожадного и циничного монстра, деградировавшего до единственного животного инстинкта самосохранения. Мы понимаем, что он болен, что он не хотел совершать неблаговидных деяний, но не мог не обагрять руки кровью. Одиссей — такая же жертва этой бессмысленной войны, как и все прочие его товарищи. И не Лаэртидова беда, что из всей нормальной, т. е. довоенной жизни Память наиболее ярко и четко сохранила картинку его маленького рая, его Итаки, куда он стремится вернуться любой ценой.
VII. In paradisum
Но и с калужского холма
Мне открывалася она —
Даль — тридевятая земля!
Чужбина, родина моя!.
Даль, прирожденная, как боль,
Настолько родина и столь
Рок, что повсюду, через всю
Даль — всю ее с собой несу!
Даль, отдалившая мне близь,
Даль, говорящая: «Вернись
Домой!» Со всех — до горних звезд —
Меня снимающая мест!
Собственно, в «Одиссее» не один, а два рая — подлинный и мнимый. По пути домой Скиталец оказывается на острове лотофагов, где ему предлагают эрзац-рай. Выше уже упоминалось о тех необыкновенных и чудесных возможностях, которые давал золотой лотос тем, кто его вкушал. Путешествие в альтернативные миры, где можно исправить прошлое и скорректировать настоящее и будущее. Возможность общаться с героями иных номосов. Так, в одном из сновидений (?) Одиссей лицом к лицу сталкивается с самим Моисеем во время Исхода. Троянская война произвела разрыв в космосе, спровоцировала переплетение различных миров-номосов. Со своей стороны, Исход сопровождался точно таким же разрывом линейных пространственно-временных отношений. Может быть, эта встреча и всколыхнула в душе Лаэртида новую волну ностальгии. Ведь Моисей тоже спешил на историческую родину. Но в отличие от Одиссея ему так и не удалось вернуться в Землю обетованную.
А Странник все же вернулся. Но рай неожиданно отторгает блудного сына. Его не принимают жена, близкие, дети. Потому что Одиссей и Итака живут в различных временных плоскостях. Итака состарилась, а Лаэртид нет. Оттого и Пенелопа «узнает» мужа не в молодом Одиссее, а в пожилом Протесилае. Скиталец привез с собой весь груз пережитого — вино, которое не под силу удержать старым мехам. Тогда герой строит свой последний кенотаф. Для самого себя. История замыкается в кольцо. Одиссей хоронит прошлое: богов, войну, жертв своего гнева, Память. И, вновь обретая цельность и истинный облик, наконец-то возвращается Домой, в свой выстраданный Рай.
«Женщина открыла глаза. Это сон, подумала она. Это верный, как судьба, сон: иногда страшный, но в целом привычный. Понадобилась целая минута, чтобы понять: она уже проснулась.
— Ты вернулся, рыжий, — тихо сказала Пенелопа».
Requiem aeternam. Вечный Покой тебе, Одиссей. Ты его заслужил.
