Виссарион Белинский - Репертуар русского театра, издаваемый И. Песоцким… Книжки 1 и 2 за январь и февраль… Пантеон русского и всех европейских театров. Часть I и II
Виссарион Белинский - Репертуар русского театра, издаваемый И. Песоцким… Книжки 1 и 2 за январь и февраль… Пантеон русского и всех европейских театров. Часть I и II краткое содержание
Виссарион Григорьевич Белинский
Репертуар русского театра, издаваемый И. Песоцким… Книжки 1 и 2 за январь и февраль… Пантеон русского и всех европейских театров. Часть I и II
РЕПЕРТУАР РУССКОГО ТЕАТРА, издаваемый И. Песоцким. Санкт-Петербург. В тип. А. Плюшара. 1840. Книжки 1 и 2, за январь и февраль. В 8-ю д. л. В 2 колонны. В I-й книжке – 48, 19, 4, 8 и 22, во II-й – 24, 20, 12 и 15 стр.
ПАНТЕОН РУССКОГО И ВСЕХ ЕВРОПЕЙСКИХ ТЕАТРОВ. Часть I и II. Издание книгопродавца В. Полякова. Санкт-Петербург. В тип. А. Плюшара. 1840. В 8-ю д. л. В 2 колонны, в I-й ч. 161, во II-й 164 стр.
Каких странных явлений не бывает в мире! Но литературный, и именно русский литературный мир, особенно в настоящее время, едва ли не превзойдет своими странностями все возможные миры… Например, что может быть страннее издания, состоящего – из чего бы вы думали? – из водвилей!.. И каких еще? – переведенных и переделанных из французских водвилей!.. Да, пораздумавшись об этом да покачав головою, поневоле иной раз поверишь, что наш век – индюстриальный век, и умеет, для своей пользы, рассчитывать не только на пользу, но даже и на потеху, на праздную забаву людей. Бойкий, изворотливый, удалый век!..
И однако ж водвиль завладел современною сценою и исключительным вниманием театральной публики. Что бы вы ни говорили ей, она свое:
Лишь водевиль есть вещь, а прочее всё гиль!{1}
Что будешь с нею делать? Не говоря уже о том, что она очень настойчива в своих вкусах, – у ней есть еще и опоры в тех великих людях на малые дела, которые, не будучи в состоянии понимать Шекспира, добродушно уверяют «почтеннейшую», что он целиком не годится, что его надо переделывать, а в доказательство этой великой истины поставляют ей ежегодно по дюжине собственных изделий, столь превосходных, что они не требуют никаких переделок{2}. Впрочем, «почтеннейшая» любит и драму, только не шекспировскую, а так, какую-нибудь, чтоб только была ей по плечу, возвышала бы ее душу моральными афоризмами о торжестве добродетели, пагубности порока и вообще пылких страстей да умиляла бы ее сердце чувствительными эффектами, без особенных претензий на поэзию и здравый смысл. Ее требования коротки и ясны: в водвиле ни характеров, ни лиц, ни содержания, а только бы куплетцы с двусмысленными остротами, а в драме побольше фраз, объятий и слез.
«Репертуар» удивительно хорошо удовлетворяет этим скромным требованиям, и пока посредственность будет иметь на своей стороне большинство публики (а этому пока конца не будет), наш скромный «Репертуар» будет себе жить поживать да добра наживать. Бесконечное разнообразие человеческих характеров, склонностей и привычек производит бесконечное разнообразие промыслов… Вот мы, например, – признаёмся в грехе: ходим в русский театр не для театра, а для листка нашей газеты, и водвили повергают нас в какое-то магнетическое усыпление; по необходимости увидев какой-нибудь водвиль, мы рады слабости своей памяти, которая отказывается удерживать в себе подобные вздоры: так нам ли читать еще то, что мы рады забыть, увидев на сцене? – Но что ж? Для какого-нибудь водвильного альманаха это еще небольшое горе: он может про себя спрашивать нас с довольною улыбкою: да много ли вас?.. Итак, да здравствует «Репертуар» г. Песоцкого! Не он первый и не он последний живет на счет любви большинства к забавам вроде водвильных…
В двух книжках «Репертуара» за нынешний год напечатаны: «Лев Гурыч Синичкин», комедия-водвиль г. Ленского, «Дедушка и внучек», драма, водвиль г. Коровкина, «Параша-сибирячка», русская быль с эпилогом г. Полевого, «Ножка», водвиль г. Каратыгина 2-го. Все эти пьесы на сцене имеют больший или меньший успех, но в чтении… Да скажите, бога ради, неужели их кто-нибудь читает?.. Некоторые и мы принимались было прочесть, но чего же это и стоило нам! К тому же ведь наше дело невольное: мы обязаны читать все, что ни печатается; а другим-то что за охота добровольно мучиться?.. Посмотрите, что это такое: «Дедушка и внучек» – без Сосницкого? – словно без смысла; «Параша-сибирячка» без Каратыгиных и г-жи Асенковой, прекрасных декораций и сентиментально-эффектной музыки г. Болле, – прекрасный анекдот, довольно неудачно переложенный, общими местами, на сцены во вкусе чувствительной немецкой мелодрамы; только одна «Ножка» г. Каратыгина еще может быть не без удовольствия перелистована, от нечего делать после сытного обеда, как игриво переведенный фарс. Неужели все это читается?.. После этого поневоле согласишься с некоторыми старыми литераторами, которые, с умилением воспоминая о добром старом времени литературы, в настоящем видят только одну мелочность и посредственность…
Кроме этих пьес, в «Репертуаре» есть еще «Мои воспоминания о русском театре» г. Полевого, написанные в форме дружеского послания к г. Булгарину, в ответ на его «Театральные воспоминания моей юности», напечатанные в 1-й книжке «Пантеона». Сии два литератора сходятся во многих мыслях, особенно о Коцебу, нападая на несправедливое забвение этого плодовитого поставщика мелодрам и комедий для XVIII века. Г-н Булгарин говорит, что если бы у нас на Руси явился новый Коцебу, то он, г. Булгарин, первый преклонил бы пред ним чело («Пантеон», стр. 92); а г. Полевой так говорит о Коцебу: «Много надобно бы толковать, чтобы решить об нем вопрос» («Репертуар», стр. 4). Далее: «Моя посылка будет самая простая: кто двадцать лет владел общим вниманием публики германской, французской, английской, русской, тот, Скриб ли он, или Коцебу, не может не иметь каких-нибудь достоинств, и по крайней мере он угадал тайну увлекать свой век» («Репертуар», стр. 5). Вот с этим нельзя не согласиться: кто станет отвергать всякое достоинство в Ронсаре, в Скюдери, в Парни, в Делиле, в Радклиф, Жанлис, Коттен, Дюкре-Дюмениле, Августе Лафонтене, Шписе, авторе «Ринальдо Ринальдини»{3}, Крамере, Поль де Коке, Гюго, Бальзаке, Дюма, Жюль Шанене, Жакобе Библиофиле, де Виньи, Жорже Занде, Сю, Делавине, Ламартине и пр.?.. Из умерших, каждый из них владел, а из живых каждый владеет вниманием публики германской, французской, английской, русской… А Сумароков, Херасков, Петров, Комаров, «Житель города Москвы», так же владели вниманием публики русской, как владели им гг. Полевой, Сомов и другие: кто же, как в тех, так и в других, станет отвергать всякое достоинство? Не правда ли, что и наша посылка так же проста и верна, как и посылка г. Полевого?.. Но мы прибавим к этому, что есть разница между Радклиф, Дюкре-Дюменилем, Августом Лафонтеном и пр. и между Гюго, Бальзаком, де Виньи и пр.: те и другие владели вниманием публики своего времени, – но во времени-то большая разница, которой не должно упускать из вида при суждении об авторе. Ронсар был назван царем поэтов – честь, которой Ламартин не удостаивался даже и в своем отечестве; но все же Ламартин должен быть гораздо и гораздо повыше Ронсара. Сверх того, и владеть вниманием публики еще не всегда значит иметь даже и какое-нибудь достоинство: ведь и Василий Кириллович Тредьяковский, и Ронсар, и Скюдери владели им, да еще как?.. подействительнее, чем Гомер или Шекспир, которых превозносят все, но которых понимают-то очень немногие. Толпа кричит с голоса этих немногих и бежит смотреть не Шекспира, а водвиль или эффектно чувствительную пьеску. Кстати, в суждении о Шекспире г. Полевой совершенно сошелся с г. Булгариным: г. Булгарин говорит, что Шекспир должен быть для нашего века не образцом, а только историческим памятником («Пантеон», стр. 91), а г. Полевой вот как выражается об этом предмете: «И как хотите мне кричите о Кальдероне и Шекспире, но если от их некоторых драм мы дремлем в театре, следовательно, не все же и в них безотчетно и без исключения велико, и у них есть пятки, не омоченные в Стиксе»… («Репертуар», стр. 5). Вот в этом уж никак нельзя согласиться. О Кальдероне у нас никто не кричит, потому что почти никто его не знает…{4} Мы, с своей стороны, торжественно объявляем, что решительно не знаем, выше ли Кальдерон Шекспира, или даже и имеет ли какое-нибудь право стоять подле него; мы только знаем, что Кальдерон никогда не пользовался равною известностию с Шекспиром, и что если его Шлегель ставил наравне или даже и выше британского поэта, то не за поэзию, а за католицизм: известно, что Шлегель – перекрещенец и потому католических поэтов считает выше всех некатоликов{5}. Что же касается до Шекспира, то от его драм дремлют в театре не от пяток, не омоченных в Стиксе, а по следующим, очень важным причинам: во-первых, потому что у нас еще не настало время для разумления и оценки Шекспира; во-вторых, потому что его пьесы ставятся далеко не так, как следует, и для них нет актеров, ибо каждое лицо в драме Шекспира требует для своего выполнения великого таланта от актера; в-третьих, потому что у нас на сцене даются не переводы, а переделки драм Шекспира, вроде дюсисовских и сумароковских{6}. О недостатках же и вообще слабых местах в драмах Шекспира спорить очень трудно. Поэзия не математика, и недостаток в драме для одного кажется великим достоинством для другого. Мало этого: что одному человеку недавно казалось в драме недостатком, то нынче ему же кажется великим достоинством, – и он (если сам не пишет драм) добровольно сознается, что недостаток заключается не в драме, а в его способности скоро входить в таинства организации художественного создания.
