Лиля Энден - Изменники Родины
Но вскоре она сообразила, что письмо Андрея было не только оскорблением — это было предупреждение…
Ей ставили ультиматум, давали срок до четверга, а сегодня был понедельник!..
— Интересно! — подумала она. — Сообщил ли Андрюшка своему партизанскому начальству, что он послал немецкой переводчице такое письмо?
Хлопнула входная дверь, и послушался голос Эрвина, напевавшего свою излюбленную песню:
— «Штрана мойя, Москва мойя, ти самайя льюбимайя!»
Маруся торопливо спрятала письмо и сама рассмеялась над своей поспешностью: Эрвин-то читать по-русски не умеет!..
Весь день Маруся не находила себе места.
— До четверга!.. Срок до четверга!.. А что они сделают в четверг? — Нападут на Столярово?… Это сделать легче легкого: во всей деревне нет ни одного немецкого солдата, даже ни одного полицая… Беззаботный Эрвин держит себя так, будто он не в двух шагах от Вороньего Мха, а у себя на ферме в Германии.
Днем он пропадает на полях, волнуется из-за какого-то сорняка, самолично хватается то за трактор, то за плуг, то за навозные вилы, болтает со столяровскими девками на своем неподражаемом русском языке, какого и нарочно не придумаешь, смеется, шутит, поет советские песни, отчаянно перевирая слова… А когда зайдет солнце, тогда он забывает все: Россию и Германию, отдаленный артиллерийский гул войны и лебеду на льняном поле — он помнит и знает только ее одну… «Мария», «Марусья», веселая, кудрявая, русская девушка, околдовавшая сердце молодого офицера германского вермахта!..
Как легко было бы ей выполнить партизанский ультиматум! Легко было бы и убить, и обезоружить, и связать его, и выдать кому угодно!.. — он верил каждому ее слову, каждому взгляду!.. Оо любил ее!.. Несколько раз Маруся хотела рассказать все Эрвину и предупредить его, но…
Всего неделю тому назад в Столярово пригнали под конвоем огромную толпу крестьян с детьми, вещами и скотом; их разместили на ночлег в столяровских сараях.
Конвойные не подпускали к этим людям местных жителей, но ее, переводчицу, они сами пригласили, чтоб помочь объясниться…
И Маруся узнала, что это были жители четырех деревень Дементьевского района, соседнего с Липнинским, и согнали их с места — по словам начальника конвоя — «чтоб спасти от партизан», а по словам самих путешественников — «потому что фронт уже подходит»…
На следующее утро их повели дальше, а вечером того же дня немцы пригнали назад и сдали в столяровское хозяйство их скот и сказали, что хозяева скота уже погружены в вагоны на соседнем полустанке Нежинка и отправлены в Германию.
И Маруся живо представила себе, что может получиться, если известие о полученном ею письме пойдет сперва в Крайсландвирт, потом в военную комендатуру и, наконец, дойдет до тайной полиции: немцы, по своему обыкновению, не станут разбирать, кто прав, кто виноват, а разгромят и угонят, куда Макар телят не гонял, ни в чем неповинных столяровцев, и тут вряд ли поможет даже сам могущественный Эрвинов «онкель»…
А если даже не тронут жителей, а просто сделают в Столярове засаду на партизан? — Тогда погибнет Андрюшка… Хотя он и больно оскорбил ее, но все-таки он ей доверился!.. Погибнут его товарищи, а там немало хороших людей… Это тоже предательство!..
И она Эрвину ничего не сказала.
* * *Прошел вторник, прошла среда…
И наступил четверг!..
Был ясный солнечный день, такой яркий, теплый, чудный!.. Раз в десять лет бывают такие дни…
Солнце сияло, рассыпая щедрые лучи и на поля, и на деревья, и на свежезастекленные окна столяровского дома, пробивалось сквозь дырочки и щелки и протягивалось во все темные закоулки блестящими паутинками, легкий ветерок шелестел ярко-зеленой молодой листвой деревьев и чуть трепал волосы сидевшей на крыльце Маруси.
В палисаднике распустились розы, темно-красные и темно-розовые, и бледщно-розовые, и белые; еще вчера Эрвин нарвал и преподнес ей огромный букет, и сегодня эти розы, стоявшие в глиняном горлаче на подоконнике раскрытого окна, так весело выглядывали на улицу, как будто спрашивали свою хозяйку: почему ты такая грустная?…
У Маруси было тяжело на сердце: она так ничего и рассказала, так ничего и не предприняла…
Накануне вечером Эрвин вскольз заметил, что следовало бы поехать в Липню, и Маруся ухватилась за эти слова. — Да! Надо его отправить в Липню, и самой вместе с ним поехать. Постараться задержать его в городе на несколько дней!.. Ей казалось, что если минует роковой четверг, то минует и опасность…
Сегодня утром они уже совсем собрались ехать, но пришел агроном Миша Федоренков, сказал что-то про заливные луга на берегу Ясны — и Маруся не успела оглянуться, как он увел с собой начальника штаатсгута. Маруся только в окно увидела две фигуры, удалающиеся в сторону полей: высокий Эрвин в распахнутом кителе, без фуражки, с блестящими на солнце золотыми волосами, и маленький Миша в серой кепке, надвинутой на глаза, с козой на руках.
Она хотела бежать вслед, остановить Эрвина, но тут мимо проехала телега, Эрвин и Миша ее остановили, вскочили в нее и рысью помчались под горку.
Теперь уже догнать было невозможно!
— Ладно!.. Сейчас, днем, ничего не случится! — подумала Маруся. — А на обед он приедет, и поедем в Липню.
И она принялась готовить обед.
Но Эрвин на обед не приехал; вероятно, его зазвал к себе обедать, как уже не раз бывало, староста Иван Филлипыч, отец Миши-агронома.
Поездка в Липню не состоялась.
Чем выше поднималось в ослепительно-голубом небе солнце, тем больше нервничала Маруся, а когда полдневное светило начало потихоньку скатываться к закату, у нее на душе стало чернее темной ночи.
Всю вторую половину дня она просидела на крыльце, упорно глядя на запад: там были поля, за ними заливные луга, а дальше вдоль всего горизонта тянулась черно-синяя полоса леса — Вороний Мох, где давно и прочно обосновались партизаны…
От реки повеяло вечерним холодком, над черной полосой леса протянулась оранжевая полоса заката; солнце село прямо на зубчатые верхушки старых елок, и только, когда его последние лучи погасли в дебрях Вороньего Мха, на дороге показался всадник.
Эрвин спрыгнул с лошади около крыльца, усталый, запыленный, но как всегда веселый, и сообщил, что сегодня начали косить заливные луга, и что трава там замечательная.
— И ты косил? — спросила Маруся.
— Яволь! — отозвался Эрвин, полоскаясь под висевшим на заборе русским рукомойником, который у него назывался «вашмашине» и всегда очень его забавлял.
Вымывшись, он стал рассказывать все события минувшего дня.
Он косил наперегонки с «гросс Миша», огромным парнем из Нового Столярова, которого звали большим в отличие от Миши-агронома.
