Жан-Пьер Неродо - Август
Меценат, конечно, побуждал опекаемых им поэтов славить Августа, однако делал это ненавязчиво, и, если встречал колебания или твердый отказ, никогда не настаивал. Вергилий, даже согласившись написать эпопею, все-таки не стал делать Августа ее героем. Что касается Горация и Проперция, то оба они не раз и не два решительно отвергали предложения Мецената, нисколько не рискуя его благосклонностью.
Проперций воспевал любовь к красавице, которая звалась Цинтией и рядом с которой поэт мечтал наблюдать, как в городе устанавливается торжество новой власти. В конце концов Меценат уговорил Проперция прославить в стихах величие своего древнего города. Результатом явилась поэма, в которой автор превозносил радости любви и вспоминал старинные легенды. Но, как и Тибулл, Проперций не задержался в мире, прелести которого описывал. Он умер, не дожив и до 40 лет.
Высшее римское общество охотно сложило с себя всякие обязанности, связанные с политикой, и окунулось в жизнь, полную неги и удовольствий. Излюбленным местом времяпрепровождения римской знати стала Кампания, привлекавшая к себе мягкостью климата и красотами природы. Особенной популярностью пользовался в этом земном раю город Байи, имевший репутацию восхитительного и вместе с тем чуть «крамольного» уголка, немного напоминающую недавнюю репутацию Сен-Тропеза в современной Франции. Здесь казались возможными самые увлекательные приключения, здесь завязывались самые смелые любовные романы. Здесь, вдали от Рима и любопытных глаз толпы, можно было не стесняясь купаться в умопомрачительной роскоши, не отказывая себе решительно ни в чем. Здесь возводились просторные виллы, больше похожие на дворцы, комнаты в которых располагались таким образом, что из них открывался вид и на море, и на окрестные холмы; днем они спасали от палящего зноя, в сумерки дарили мягкое вечернее тепло. Со всех сторон дома окружали тенистые портики, увитые цветущими растениями. Гуляя, обитатели вилл на каждом шагу встречали беседки, домики и бельведеры. В них они отдыхали, наслаждаясь красотой окружающей природы, казалось, нарочно собранной богами со всего мира в этом благословенном краю. Морская вода плескалась в бассейнах и живорыбных садках, а на Лукринском озере с начала века стали устраивать и устричные садки, так что рыба и устрицы попадали к столу свежими, только что из моря. На склонах Везувия рос виноград, из которого давили превосходное вино, но никто не вспоминал, что виноград растет на склонах вулкана. Нежась в ленивой роскоши возле самого подножия спящей огнедышащей горы, никто не думал, что превращает свою жизнь в символ хрупкости человеческого бытия.
Римляне съезжались в Кампанию ранней весной и оставались до конца сентября. Когда здесь появлялся Август, сюда же временно перемещалась столица империи. Принцепс устраивался на вилле в Сорренте, иногда, вероятно, перебираясь на Капри. Его обиталища отнюдь не затмевали роскошью все остальные, ибо он предпочитал собирать всякие диковины, а не статуи и не картины. Так, на вилле на Капри у него хранилась коллекция останков ископаемых животных, которые современники называли «костями гигантских чудовищ», а также доспехи героев (Светоний, LXXII). Очевидно, разглядывая их, он убеждался, что в древности землю и в самом деле населяли исполины, которых, состарившись, земля перестала рождать[268].
Семейству Августа принадлежало в этом краю несколько вилл. Так, Октавия выкупила имение оратора Гортензия в Бавлах. Рассказывали, что прежний владелец виллы умел приручать мурен, и они ели из его рук. Очевидно, страшные рыбины, а может, их потомство, не забыли уроков дрессировки, потому что однажды дочь Октавии Антония Младшая ухитрилась нацепить свои серьги на жабры мурене. Поглядеть на это чудо сбежалась целая толпа любопытных соседок. Если вспомнить, каким зловещим развлечениям предавался Ведий Поллион, то придется признать, что забавы Антонии отличались детской невинностью. Своими домами владели в этих землях также Юлия и Агриппа, оставившие их в наследство детям.
Одним из излюбленных занятий римского высшего общества были азартные игры. Сам Август питал к ним непобедимую слабость. Впрочем, он не скрывал этого, о чем свидетельствует одно из сохранившихся его писем Тиберию:
«За обедом, милый Тиберий, гости у нас были все те же, да еще пришли Виниций и Силий Старший. За едой и вчера и сегодня мы играли по-стариковски: бросали кости, и у кого выпадет «собака» или шестерка, тот ставил на кон по денарию за кость, а у кого выпадет «Венера», тот забирал деньги»[269].
В другом письме он рассказывал:
«Милый Тиберий, мы провели Квинкватрии[270] с полным удовольствием: играли всякий день, так что доска не остывала. Твой брат (Друз) за игрой очень горячился, но в конечном счете проиграл немного: он был в большом проигрыше, но против ожидания помаленьку из него выбрался. Что до меня, то я проиграл тысяч двадцать, но только потому, что играл не скупясь, на широкую руку, как обычно. Если бы стребовать все, что я каждому уступил, да удержать все, что я каждому одолжил, то был бы я в выигрыше на все пятьдесят тысяч. Но мне это не нужно: пусть лучше моя щедрость прославит меня до небес».
Писал он и дочери:
«Посылаю тебе двести пятьдесят денариев, как и всем остальным гостям, на случай, если кому за обедом захочется сыграть в кости» (Светоний, LXXI).
Шутка про «славу до небес» звучит довольно двусмысленно. В том, что это именно шутка, мы не сомневаемся, но за этой шуткой явственно проступает желание Августа взять на себя роль провидения, твердой рукой поправляя ошибки слепого случая. Обычно люди играют с единственной целью — выиграть. Однако Август умел извлекать из игры двойное удовольствие: и от выигрыша, и от возможности возместить проигрыш партнерам. Его поведение снова заставляет нас вспомнить о Людовике XIV, который, никогда не принимая личного участия в игре, превратил азарт приближенных в инструмент своей власти над ними, ведь именно он, если пожелает, оплачивал колоссальные проигрыши своих родственников и придворных.
Если судить исключительно по сохранившимся текстам, перед нами встает образ высококультурного общества, живущего под ненавязчивым руководством доброго и снисходительного принцепса. Разумеется, это представление поверхностно. Август действительно любил казаться снисходительным, но под бархатной перчаткой своей доброты он прятал железную руку власти. Светские любезности составляли лишь одну, далеко не единственную грань его истинного политического облика.
Принцепс и его власть
