Марсель Райх-Раницкий - Моя жизнь
В декабре 1968 года я встретил ее в Риме. Я выступал в Институте немецкой культуры с докладом на очень популярную тогда тему «Роль писателя в разделенной Германии». На состоявшийся после этого прием в немецком посольстве, к моему изумлению, пришла и Ингеборг Бахман. Прошло немного времени, и мы договорились вместе быстро покинуть официальную часть. Мы провели несколько часов в разных кафе в центре города. Как ни странно, я не могу вспомнить о наших разговорах, но помню, как выглядела моя собеседница. За три года, прошедшие с момента нашей последней встречи, Ингеборг Бахман очень изменилась. Она явственно постарела, ее лицо казалось отмеченным болезнью. На ней было светлое, несколько экстравагантное, вероятно, очень дорогое платье, показавшееся мне слишком коротким. Она говорила задумчиво и вполне разумно, но ощущение самоконтроля было у нее несколько нарушено. После этого я никогда больше не видел Ингеборг Бахман.
Но я испытал еще одно переживание, связанное с ней, пусть даже совершенно другого рода. Тогда, в марте 1971 года, я преподавал в Стокгольмском университете, не прерывая работу в «Цайт». Я активно занимался только что опубликованным первым романом Ингеборг Бахман «Малина». Ему предшествовал долгий десятилетний перерыв в публикациях. Такие, как правило, безмолвно-драматические паузы точно регистрируются литературной общественностью — кем-то с беспокойством, многими с желанием узнать о сенсации и всеми с любопытством. Ведь большинство писателей переживают кризис, или только что его преодолели, или, наконец, боятся кризиса. Поэтому они почти сладострастно наслаждаются кризисом, который переживает коллега.
Я читал роман как поэтическую историю болезни, как психограмму тяжелого страдания. Я читал «Малину» как книгу об Ингеборг Бахман. Рассказчица, от имени которой ведется повествование, осознает: «Я не в состоянии… разумно использовать мир». Она говорит в письме о «чудовищности моего несчастья». Я отнес эти признания героини романа к самому автору. Тогда, в марте 1971 года, в своем одиноком номере стокгольмской гостиницы я увидел Ингеборг Бахман на экране. Было видно, как она пыталась не уходить от вопросов вежливого интервьюера. Говоря о «болезни мужчин», она сказала: «Ведь мужчины неизлечимо больны… Все». Я читал в романе «Малина»: «На меня что-то нашло, я теряю рассудок, мне нет утешения, я схожу с ума».
Я был потрясен. Я чувствовал, я ощущал, что ей, Ингеборг Бахман, предстоит нечто ужасное, может быть, ужасный конец, и, может быть, очень скоро. В памяти у меня возник старинный стих, от которого я никак не мог избавиться. Он, этот стих, постоянно раздражал меня, слова «И не хочу я быть тому виной» превратились в навязчивую идею. Я решил ни в коем случае не заканчивать критическую статью, которой от меня ждали и которую я написал примерно наполовину. Мне надо было сообщить в редакцию, что я потерпел поражение с этим романом, что я оказался несостоятельным. Дитер Э. Циммер, возглавлявший тогда в «Цайт» отдел литературы, понял мое решение.
Когда 16 октября 1973 года Ингеборг Бахман умерла при обстоятельствах, которые так никогда и не были выяснены, меня попросили написать некролог. Он заканчивается признанием в том, что некоторые стихотворения из ее сборников «Отсроченное время» и «Призыв к Большой Медведице» я причисляю к лучшим, которые были написаны в этом[59] столетии на немецком языке. Я спрашивал себя, сознавая свою вину, почему же я никогда не сказал это ей, Ингеборг Бахман.
ВАЛЬТЕР ИЕНС, ИЛИ ДРУЖБА
То обстоятельство, что я, начиная с заседания осенью 1959 года, чувствовал себя входящим в кружок вокруг Ханса Вернера Рихтера, что я уже ощущал «Группу 47» как своего рода прибежище или, во всяком случае, легкомысленно воображал это, было связано с одним участником группы, которого я впервые увидел тогда. Случайно он сел недалеко от меня. Оказалось, что мы приходили с ним к единому мнению относительно зачитывавшихся текстов, даже не обменявшись ни словом, — мы постоянно встречались взглядами. В перерыве мы заговорили, и разговор продолжался тридцать лет. Я говорю о Вальтере Иенсе.
Болезнь, которой он страдает с раннего детства, астма, сформировала его личность и его творчество. Следствием страдания стала, по словам Иенса, необходимость ежедневно бороться за воздух. Думаю, не преувеличу, если скажу, что не только в каждой его более или менее значительной книге, но и, если приглядеться глубже, во всем, что он делал, можно увидеть признаки этой постоянной одышки. Как мне рассказывали, его мать, учительница, скромная и в то же время честолюбивая женщина, вознамерилась передать свое честолюбие больному сыну. Говорили, что она постоянно внушала ребенку: «Ты калека, и поэтому должен стать духовным гигантом». То, что свойственно самой сути и характеру любого писателя, в нем, Вальтере Иенсе, систематически развивалось и последовательно поощрялось с самого начала. Я говорю о честолюбии, которое может перейти в прямо-таки навязчивое желание проявить себя.
Эта потребность определяла отношение Иенса к науке и литературе, к политике и церкви, да и всю его жизнь. По меньшей мере, это очень вероятно. Именно с ней была связана удивлявшая многих коллег готовность Иенса без долгих просьб занять ту или иную почетную должность. Это качество было и остается одновременно его счастьем и несчастьем. Думается, он часто размышлял о том, было ли правильным его принятое во время войны решение изучать классическую филологию. Иенс быстро понял, что этот предмет не сможет дать ему тот форум для диалога с общественностью, получить который он стремился. С этим обстоятельством и было связано его обращение к Рихтеру уже в 1950 году и желание участвовать в заседании «Группы 47».
Его пригласили, но он не вписывался в этот круг. Он был единственным штатским среди вчерашних солдат вермахта. Почти все прошли через диктатуру и войну. Иенс принадлежал к тому же поколению, но он, астматик, пережил войну с определенного расстояния. «Вот это расстояние, — вспоминает Ханс Вернер Рихтер, — и отличало его от нас». Сверх того среди самоучек Иенс был человеком с высшим образованием, доцентом университета в Тюбингене.
Рихтер полагал, что Иенс должен был ощущать себя в «Группе 47» «инородным телом». Но он, хорошо разбиравшийся в людях, ошибался. Другие люди почти всегда интересовали Иенса. Вот только как в «Группе 47», так и позже в других кружках и в разнообразном обществе он был настолько занят собой, что, как правило, лишь мимоходом воспринимал отношение окружающих к себе и часто строил на сей счет иллюзии. В разных жюри, обсуждавших вопрос награждения Иенса, мне бросалось в глаза, что именно те члены жюри, которых он считал своими верными друзьями, часто со всей решительностью выступали против него. Нередко он полагал, что его ценят люди, суждения которых о нем вовсе не были благожелательными.
