Айседора Дункан - Моя жизнь. Встречи с Есениным
Тем не менее Бениславская не покидала его и заботилась о нем. Только когда после ее телеграммы в Ялту, приведшей к разрыву между Дункан и Есениным, прошло два года, женитьба Есенина на внучке Льва Толстого Софье Андреевне Толстой заставила Бениславскую отойти от него. Этот уход друга Есенин воспринял тяжело.
Галина Бениславская почти через год после смерти поэта — 3 декабря 1926 года — покончила жизнь самоубийством на могиле Есенина и завещала похоронить ее рядом с ним.
Она оставила на могиле Есенина две записки. Одна — простая открытка: «3 декабря 1926 года. Самоубилась здесь, хотя и знаю, после этого еще больше собак будут вешать на Есенина… Но и ему, и мне это все равно. В этой могиле для меня все самое дорогое…» По-видимому, Галина пришла на могилу еще днем. У нее были револьвер, финка и коробка папирос «Мозаика». Она выкурила всю коробку и, когда стемнело, отломила крышку коробки и написала на ней: «Если финка после выстрела будет воткнута в могилу, значит, даже тогда я не жалела. Если жаль — заброшу ее далеко». В темноте она дописала еще одну маленькую кривую строчку: «1 осечка». Было еще несколько осечек, и лишь в шестой раз прозвучал выстрел. Пуля попала в сердце.
В Крыму Айседора не находила себе места, подолгу гуляла по Ялте и ее окрестностям, стараясь отвлечься от тяжелых мыслей.
Наконец мы выехали в Москву, хотя Крымский совнарком, узнав о приезде Дункан, хотел организовать в Симферополе ее выступление. Но Айседора рвалась в Москву.
На одной из станций я купил свежий номер «Красной нивы». Там было напечатано новое стихотворение Сергея Есенина. Когда я перевел его Айседоре, она воскликнула:
— Это он мне написал!
И сколько мы ее не убеждали, что уже первые строки стихотворения:
Ты такая же простая, как все,
Как сто тысяч других в России —
ясно говорят, что оно не имеет никакого к ней отношения, она упрямо стояла на своем.
Стихотворение это, как мы вскоре узнали, было посвящено артистке Камерного театра Миклашевской, очень красивой женщине, в которую, как говорили, Есенин влюбился.
13. Снова в Москве. Цветы от Есенина. Ужин с рязанскими песнями. Бюст Есенина работы Коненкова. «Смешная жизнь, смешной разлад…»
В Москве с Айседорой произошла неожиданная перемена: она замкнулась, о Есенине не говорила ни слова, не искала с ним встреч, внешне казалась спокойной, работала с детьми. Среди новых танцев, которым Айседора учила детей, «ирландская джига» — веселая жизнерадостная пляска на музыку Шуберта. Дункан сама занялась и костюмами для джиги. Короткие туники должны были быть ярко-зелеными.
В венах Айседоры текла ирландская кровь, унаследованная ею от деда.
— В Ирландии, — говорила Дункан, — цвет революции не красный, а зеленый, потому что ирландских революционеров вешали на деревьях… Легендарный Робин Гуд носил на шляпе зеленое перо.
Тогда же Айседора поставила карманьолу. Дети, танцуя, пели карманьолу на французском языке и бросали в публику красные цветы.
Кроме того, у нее возникла идея создать цикл «танцев русской революций». Они и были поставлены в следующем году — на темы старых и новых русских революционных песен. Дополненные потом танцами ирландской, французской, китайской революций, они имели огромный успех во время гастролей по Советскому Союзу, а также во Франции, в Китае, в Северной Америке и в Канаде — всюду, где выступала Московская студия имени Айседоры Дункан.
Но финансовое положение школы было по-прежнему неустойчивое, и Дункан написала письмо Луначарскому. Он просил ее приехать.
Приехали мы раньше назначенного времени. У Луначарского шло совещание. Вдруг двери его кабинета открылись, и оттуда вышла статная и довольно полная женщина. Горделиво и важно ступая, она прошла через приемную к выходу.
— Кто это? — спросила Дункан.
— Замнаркома Яковлева, «левая коммунистка». Она ведает всеми финансовыми вопросами Наркомпроса.
Айседора порывисто поднялась с кресла:
— Идемте! Нам тут нечего делать. Эта женщина носит корсет! Разве она согласится финансировать школу Айседоры Дункан, которая уничтожила корсет во всем мире?
И заставила меня уйти…
Мне пришлось потом рассказать Луначарскому о причине, по которой не состоялся его разговор с Дункан. Он сначала смутился, а потом весело расхохотался…
Начался театральный сезон. Первый спектакль Дункан был составлен из произведений Чайковского, программа второго спектакля была вагнеровская.
Я заказал, как это обычно делается, корзину цветов. Это была так называемая «театральная» корзина, имитирующая вазу с живыми цветами, с высокой ручкой.
Зайдя перед началом спектакля в гримировальную, я увидел рядом с заказной огромной корзиной какой-то маленький горшочек с одиноко торчащим цветком. К нему была приколота записка. Я узнал знакомый почерк: буквы не соединялись и были рассыпаны, как зерна:
«От Сергея Есенина».
Подавать горшочек на огромную сцену театра было нельзя (ведь именно потому «театральные» корзины и делают такими внушительными). Я просто переколол записку с горшочка на корзину.
После Шестой симфонии и антракта, когда уже шел «Славянский марш», я вдруг услышал шум вблизи сцены и, подойдя к двери, ведущей в кулуары, увидел сквозь квадратный «глазок» такую картину: два милиционера пытались удержать Есенина, который, вырываясь, ударял себя кулаком в грудь, объясняя:
— Я — Дункан!
Сейчас же выйдя к ним, я взял Есенина за руку и потянул к двери. Он обхватил меня руками с такой горячей радостью, с которой, должно быть, утопающий бросается к спасательному кругу.
— Это к вам? — спросил один из милиционеров.
Я утвердительно кивнул головой, а Есенин еще раз как-то по-детски трогательно и обиженно стукнул себя в грудь:
— Я — Дункан!
И тут же радостно и вместе с тем с важностью сообщил:
— Илья Ильич! Я Изадоре цветы послал!
— Знаю, знаю. Но тише! Идет «Славянский марш».
— Я хочу посмотреть Изадору! — заторопился он.
— Пойдемте, но дайте мне слово, что спокойно постоите в первой кулисе, не будете делать Айседоре никаких знаков. Ведь вы знаете Изадору? Она все может. Увидит вас на сцене и бросится к вам.
— Нет, нет! Я буду только смотреть. Я цветы ей послал.
Мы встали в первой кулисе: он — впереди, прижавшись ко мне, я — положив руки на его плечи. Я очень любил его, и в эти минуты у меня было радостное чувство оттого, что я снова его вижу.
Есенин стоял не шевелясь. Вдруг я услышал сильный, свистящий шепот:
