Елена Боннэр - Дочки-матери
Я вошла в свою комнату, взяла со стола Маяковского и тут только заметила в руке свою тетрадь-дневник. Переложила ее к книге, другой рукой взяла со стула свою кофту. И так, с занятыми руками, подошла к маме, протянув к ней лицо. Но она меня не поцеловала. Только подняла обе руки, одной подвигая меня к себе, а другой отталкивая. Потом сказала: «Иди». И почти силой развернула меня спиной к себе. И я пошла. Кто-то закрыл за мной дверь в столовую. В передней стоял военный. Дверь в кухню была закрыта. «Монаха закрыла или они?» — как-то механически подумала я и вышла в коридор. Я еще не сделала ни шагу, как сзади кто-то повернул ключ в замке. Встретился ли мне кто-нибудь в коридоре, как я прошла мимо швейцара — я не помню.
Очнулась я на улице от холода. Я прижала коленкой к витрине галантереи, где всегда покупала себе ленты, книгу и тетрадь и натянула на себя кофточку. Теплей мне не стало. Дошла до Пушкинской-Страстной. Села на «Аннушку». Кажется я доехала очень быстро, даже проехала одну остановку, потому что вдруг увидела, что за окном проплывает знакомый дом. Вышла из трамвая и пошла в другую сторону. Ни к кому.
Я пошла на бульвар. Мне надо было найти уборную. Уборная была замкнута. Выходит, уже ночь, — подумала я. И оглянулась. Никого. Я присела за будочкой. А потом пошла снова в сторону Кировских ворот. Было немного страшно оттого, что я ночью одна в городе. На бульваре. Но этот страх был ничто по сравнению с тем новым большим страхом, который все больше охватывал меня. Кажется, страхом ночного города я пыталась от него защититься. Так я дошла до Страстного бульвара, который тогда стал официально называться Детский парк Свердловского района. Я села на лавочку. Прошла, обнявшись, парочка. Парень сказал мне: «Тебя что, никто не берет?» Девушка засмеялась. Я подумала, что, может, мне надо пойти к кому-нибудь. К тете Роне. К дяде Мосе. К Лиде. Они меня пустят. Но мне было стыдно чего-то, как будто я больная. Заразная. Как наша Нюра говорила про кого-то: «У нее нехорошая болезнь. Не-хо-ро-ш-шая». И в этом было что-то стыдное. В этой заразности. И в том, что я стеснялась.
Я устала сидеть и, машинально потянувшись, почувствовала, что в лифчике что-то колет. Все время кололо, но я как-то отвлекалась. Письмо. Севкино письмо. Я перешла на тротуар, где горел фонарь. Разорвала конверт. Севка писал, что ездил в Пятигорск и был на могиле Лермонтова, что он поедет к морю. На машине. Все не то... Наконец-то... Стихи... побежим быстрей к реке, теперь ледоходом рассерженной. Ты держишь в руке фиалок букет, а фиалки такие небрежные... Нет, вот... «Игорь врет, когда говорит, что ты без меня жить не можешь. Это я без тебя не могу. Я не хочу на море. Я хочу домой. Я хочу на нашу крышу...» Милый, родной, бедный. Он же ничего не знает. Я стала плакать. Вернулась на скамейку. Уткнулась лицом в свои колени. У меня опять не было платка. И плакала, и плакала. Потом стала думать. Что теперь делать? Что будет с мамой? С папой? Неужели я их никогда не увижу? Мамочка... Папа... Мой Алиханов. Может, мне надо смываться? Нет, я не могу смыться без Севки. И Егорка, Батаня. Надо идти домой. Я ведь даже не знаю, арестованы они или нет. Кто? Только мама? Только папа? Оба? Что делать? Я подняла лицо от подола, И посмотрела вокруг. Может, я искала помощи, совета у деревьев, в темных окнах домов.
Вдруг от земли мне в глаза ударил какой-то блеск. Лучик. Я встала и пошла на него. На земле лежало маленькое золотое сердечко. Может, оно и не было золотым, просто золотого цвета. У меня никогда не было украшений, и у мамы тоже. Я ничего в этом не понимала. Наверно, его потеряла та веселая девушка. Или другая. Я решила, что, может, кто-нибудь за ним придет. Снова села на свою лавочку и сидела, положив сердечко на раскрытую, вытянутую ладонь. Хозяйка будет проходить и увидит. Я любовалась им. Оно было такое трогательное. Может, я задремала. Только неожиданно заметила, что небо стало светлей. И стало холодно. Второй рассвет в моей жизни. Тот тоже был в конце мая, год назад, когда мы ехали на рыбалку на Сенежское озеро. Но вдруг показалось, что это было в другом мире, в другом времени. В другую эру. Потом мы с Севой так и будем говорить: «Все, что было раньше — до нашей эры». «Наша эра» началась летом 37-го.
А сердечко так и лежало на моей ладони. Его хозяйка не пришла. Я зажала ладонь. Сердечко стало моим. Потом перешло к Тане. Все уходит! Проходит! Почему-то остаются вещи. Даже такие маленькие. Кажется, это называется «материальная культура». Я встала и пошла домой. Выйдя на Пушкинскую, я поняла, что еще очень рано. Людей не было. Дошла до нашей парадной. Толкнула дверь. Она оказалась запертой. Я не стала звонить. Подумала — вдруг папа вернулся? Зачем их будить? И потом — если я приду так рано, они поймут, что я не ночевала у Ани. Я перешла улицу и пошла по Леонтьевскому переулку. Как он теперь называется? Потом вышла на Герцена, свернула на бульвар и, медленно пройдя его, вышла к Пушкину. «Пушкин, тайную свободу...» Ах, как хорошо, что мы уже знали Блока. Что стихи живут в нас. Что они помогают. Я больше не чувствовала себя заразной. И ничего я не стеснялась. Было очень горько. И страшно. Но по-другому. Страшно не этих белоглазых и безглазых. Страшно узнать, что с мамой и папой. Но надо. И у меня еще есть Егорка. Я стала другой. И детство мое кончилось. В ночь с 27 на 28 мая 1937 года, на московском бульварном кольце, у памятника Пушкина.
Когда я во второй раз подошла к нашему дому, парадная была открыта, но бюро пропусков еще не работало. Да и рано еще было для писем. Я прошла мимо швейцара, если не как всегда, вприпрыжку или бегом, то и без чувства униженности, громко, на весь вестибюль сказав: «Здравствуйте». Мне показалось, что на мое приветствие, похожее на окрик, он кивнул головой с явным выражением сочувствия. Наша дверь была замкнута. Я тихо постучала. Мне открыла Монаха. Она была одета, и голова повязана черным платком. Значит, собирается выйти. Так рано? Монаха шепотом сказала: «Потише, кажется, мама спит». — «А папа?» Она покачала головой: «Не приходил твой папа. Не приходил. А я на дачу. Как эти ушли, так мама сказала, чтобы я с утра привезла Татьяну Матвеевну и Игоря». Она, как все няни, Егорку называла Игорем, да и многие другие стали его так называть в школе и в доме. Она вытащила два чемодана из-под тахты и, стоя посреди передней, вытирала с них пыль. «А когда ушли они?» — «Да уж часа два или побольше. Мама после них все бегала, бегала по комнате, взад-вперед, взад-вперед. А потом вышла ко мне и сказала, чтобы я пораньше на дачу ехала, а то, не дай Бог, к ним заявятся. А ты что так рано вернулась от тетушки? Не спалось? Да, уж тут не заснешь». Она не дождалась моего ответа, и мне не пришлось начинать день с вранья. Чувство, что я меченая, заразная и это стыдно, прошло.
