Дмитрий Донской - Борисов Николай Сергеевич

5 февраля 1380 года племянник Сергия Радонежского игумен Феодор Симоновский — духовник великого князя — отправился в Киев для официального приглашения Киприана в Москву (79, 192). Тот не заставил долго себя упрашивать. 3 мая 1380 года, на праздник Вознесения Господня, Киприан был с почетом встречен в Москве. В «Повести о Митяе» либо сам Киприан, либо кто-то из его окружения с явным удовольствием описывает эту торжественную встречу:

«И многу звонению бывшу во вся колоколы и многу народу сшедшуся на сретение его, яко весь град подвижася. Князь же великии Дмитреи Иванович прия его с великою честию и со многою верою и любовию» (43, 131).

Эти необычайные почести должны были стереть в памяти людей историю Митяя. Еще совсем недавно гонимый и хулимый москвичами митрополит Киприан теперь стал второй фигурой после самого великого князя. Колесо Фортуны сделало стремительный поворот. У многих тогда закружилась голова от этого стремительного превращения…

Началось первое правление Киприана великорусскими епархиями, продолжавшееся до осени 1382 года…

Из Царьграда — в Чухлому

Источники умалчивают о деятельности суздальского владыки Дионисия, который также находился в это время в Константинополе. Безусловно, он поведал патриарху свою версию событий и этим повредил как Пимену, так и Киприану. Но выступил ли он в качестве самостоятельного кандидата, ставленника суздальских князей, — неизвестно.

Дело московских послов затянулось на целый год. Только летом 1380 года новый патриарх Нил поставил Пимена митрополитом на одну лишь Великороссию.

Сборы в обратную дорогу и само путешествие растянулись еще более чем на год. Прямой морской путь от Царьграда до Каффы был безопасен только летом. Но как раз в это время в половецких степях полыхала московско-ордынская война. Лишь в конце 1381 года измученные долгими скитаниями послы вместе с Пименом вернулись на Русь. Но здесь их ожидали отнюдь не почести и награды…

Когда Пимен прибыл в Коломну, с него сняли белый клобук, а его спутников, советников и клирошан сослали в разные места. У митрополита отняли ризницу и приставили к нему сторожем «некоего боярина именем Ивана сына Григориева Чюровича, нарицаемаго Драницю» (43, 132).

(Прозвище этого боярина-надзирателя простодушно и грубовато, как все тогдашние прозвища. Драница — длинная и тонкая сосновая дощечка, предназначенная для покрытия крыши. Очевидно, боярин, посланный стеречь опального митрополита, отличался высоким ростом и худобой.)

По приказу великого князя Дмитрия Ивановича Пимена послали в заточение в одно из самых отдаленных и глухих мест Московского княжества — Чухлому. Для того времени это была своего рода «Сибирь». Автор «Повести» (или источник информации для него) — один из участников злополучного посольства — сообщает маршрут, которым везли ссыльного иерарха. Вероятно, он и сам был отправлен в Чухлому вместе с Пименом, отчего и знал хорошо эту печальную дорогу. С Коломны, не заезжая в Москву, опального митрополита повезли на Охну, с Охны — в Переяславль, а оттуда через Ростов, Кострому, Галич — на Чухлому. Объезд Москвы объяснялся желанием великого князя и митрополита Киприана избежать неприятных эксцессов, которые были бы неизбежны при проезде митрополита Пимена и его спутников под конвоем через столицу.

Почему люди, исполнившие в меру своего разумения волю великого князя Дмитрия Ивановича, встретили от него такой суровый прием? Это еще одна загадка…

Впрочем, Пимену не так уж долго довелось вкушать чухломского безмолвия. Однажды попав в обойму иерархов-политиков, он уже не мог долго оставаться без употребления. Пробыв в ссылке «лето едино», он был переведен в Тверь. О его дальнейших метаморфозах имеются только краткие сообщения летописи. Что же касается «Повести о Митяе», то это ее последнее сообщение. Далее следует краткая концовка по мотивам Псалтири и книги пророка Даниила:

«Господня есть земля и конци ея. До сде скратим слово и скончаем беседу и о всех благодарим Бога, яко Тому слава въ векы. Аминь» (43, 132).

Истоки этой стилистики, как всегда, находим в Священном Писании:

«Помянутся и обратятся ко Господу вси концы земли, и поклонятся пред ним вся отечествия язык, яко Господне есть царствие, и той обладает языки» (Пс. 21, 28); «И царство его царство вечное, и вся власти тому работати будут и слушати. До зде скончание словесе» (Дан., 7, 28).

Политика как искусство компромиссов

Выбравшись из-под завалов достоверных, сомнительных и невероятных сведений, относящихся к «делу Митяя», попытаемся подвести некоторые итоги. Для этого, преодолев невольное очарование имени Дмитрия Донского, назовем вещи своими именами.

Попытка князя Дмитрия Ивановича повторить успех своего дяди Семена Гордого и поставить во главе всей Русской церкви преданного сторонника Москвы провалилась. У этой неудачи были как объективные, так и субъективные причины. К первым отнесем внезапную кончину московского ставленника Митяя на пути в Константинополь. Но если сведения Никоновской летописи о насильственной смерти Митяя верны — то это означает грандиозный провал той службы, которая существует при любой верховной власти и которую в наше время называют «контрразведкой». А это уже момент субъективный…

Впрочем, при всех своих выдающихся достоинствах спасский архимандрит не был незаменимой фигурой. Роль «второго Митяя» хотя и без блеска, но достаточно грамотно мог сыграть и Пимен Переяславский, и Иван Петровский, и почти любой из московских иерархов. Но дело в том, что уже вскоре после отъезда Митяя в Константинополь великий князь понял (или ему объяснили искренние доброхоты), что два грандиозных замысла сразу — контроль над митрополией и войну с Мамаем — ему не осуществить. Война с Ордой требовала мобилизации всех боевых сил не только Московского княжества и великого княжения Владимирского, но и всей Великороссии вместе с Новгородом. Эта война требовала не только мира на западных границах, но и широкого привлечения литовских Ольгердовичей к борьбе с Ордой.

Накануне Куликовской битвы от Москвы требовались максимальное дружелюбие и уступчивость в отношениях с соседями. Московский произвол в такой деликатной сфере, как церковное право и христианская совесть, перечеркивал усилия московских дипломатов в этом направлении.

Возвышение Митяя и сопутствовавшие ему нарушения церковных канонов и исторических традиций были таким же эмоциональным всплеском молодого великого князя, как и разрыв с Мамаем. Острая потребность в самоутверждении, жажда славы толкали Дмитрия на подобные шаги.

В принципе Москве полезно было бы иметь своего ставленника на митрополичьей кафедре. И, разумеется, Митяй был бы гораздо более ярким московским патриотом, нежели византиец Киприан (287, 50). В этом отношении правы те историки, которые считают водворение в Москве Киприана «несомненным политическим поражением великокняжеской власти» (266, 363). Но дело в том, что в политической ситуации начала 1380 года это были поражение опрометчивого своеволия князя Дмитрия и победа здравого смысла его осторожных советников, «старых бояр» и их единомышленников из круга монастырских «старцев». В тонких политических вопросах Дмитрий Московский часто действовал не как умудренный опытом государственный муж, а как вспыльчивый и нетерпеливый юноша. В условиях вызванного политикой Дмитрия перманентного напряжения в отношениях с Ордой продолжать «продавливать» кандидатуру Митяя назло всей Северо-Восточной Руси было бы явным безумием. И в этом отношении кончина Митяя была до подозрительности своевременной. Она развязывала руки Дмитрию для давно назревшего и крайне необходимого шага — примирения с Киприаном и стабилизации отношений с Литвой.

Что же произошло в Москве после отъезда Митяя в Константинополь в июле 1379 года?

Осенью 1379 года московские «старцы», пользуясь отсутствием Митяя, стали искать путей примирения с великим князем. Дмитрий по ряду причин тоже был склонен пойти на мировую. Он чувствовал, как ход событий неотвратимо приближает тот день и час, когда ему предстоит встретиться с Мамаевой Ордой в решительной схватке. От своих разведчиков князь знал, что Мамай, не желая рисковать, копит силы, подыскивает союзников. Сам Дмитрий в конце 1379-го — начале 1380 года привлек на свою сторону литовских князей Андрея и Дмитрия Ольгердовичей. Вероятно, москвичи вели тайные переговоры и с другими Ольгердовичами — врагами великого князя Литовского Ягайло.