Павел Фокин - Твардовский без глянца
У Александра Трифоновича начался длительный период болезни, который окончился бедой: Александр Трифонович упал с лестницы в своем доме – лестница вела на второй этаж – сильно разбил голову, повредил шею и был увезен в Кунцевскую больницу. Случилось это, кажется, в августе. Между тем недели две или три, от поездки к Соколову-Микитову до падения с лестницы, Александр Трифонович находился в том состоянии, когда были невозможны ни работа, ни купания в реке, ни чтение. И, наверное, не было худа без добра: он не мог по-настоящему вникать в ту отвратительную кампанию клеветы и травли, которая развернулась тогда, летом, на страницах некоторых газет и журналов». [13; 24]
Наталия Павловна Бианки:
«Тон, как всегда, задавал „Огонек“, напечатав письмо-статью, направленную против „Нового мира“, – ее подписали одиннадцать литераторов.
31 июля 1969 года в их поддержку высказались „Советская Россия“, „Литературная Россия“, областная газета „Ленинское знамя“, „Социалистическая индустрия“…
Осенью „Художественная литература“ выбросила из плана поэму „Тёркин на том свете“. О поэме „По праву памяти“ почему-то никто не вспомнил. ‹…›
А „Советская Россия“ в это время задавала вопрос: неужели Твардовский-коммунист и на этот раз не задумается, почему его позиция и позиция его редколлегии вызывает радость только у антисоветчиков? И почему у буржуазных идеологов ни один журнал не пользуется таким авторитетом, как „Новый мир“? Обвинителем на этот раз выступил Дм. Иванов.
В защиту „Нового мира“ был напечатан в „Известиях“ ответ „Огоньку“. Письмо подписали Г. Бакланов и Ю. Трифонов. ‹…›
1970 год. Начало декабря. Год был тяжелый, и я, не откладывая отпуск в долгий ящик, уехала в писательский дом отдыха, в Малеевку. ‹…›
Вернулась я уже в январе.
Идут, как всегда, планерки, летучки. И вдруг в понедельник, 2 февраля Твардовского вызывают в Союз писателей СССР к К. В. Воронкову. Часа через два Александр Трифонович вернулся и сразу поднялся к себе. К нему ринулась редколлегия. Они долго что-то обсуждали, а мы, как всегда, томились в неведении. Часов в пять, не раньше, спустился вниз Кондратович. Махнул рукой и со словами: „Все кончено“, – вышел из редакции. Немного погодя редколлегия отправилась домой к Сацу. Узнали мы одно: Твардовский решил подать в отставку. ‹…›
В пятницу утром стало известно, что секретариат Союза писателей принял решение об отставке Твардовского и утвердил главным редактором В. Косолапова. ‹…› Каждый день А. Т. приходит и ждет. С ним пьет чай редколлегия. Они тоже ждут. Вся редакция ждет. И авторы ждут.
Первый номер 1970 года стал последним номером, подписанным нашей редколлегией.
Подготовленный второй номер без движения лежит у М. Хитрова. Поступило указание никуда его не посылать. Как на волах тащится третий. Остановлена сдача четвертого – праздничного, юбилейного. И Твардовский, и Хитров звонят в Союз. Новостей нет. Снова слух: наверху принята отставка. Слух ползет с разных сторон. Четверг, 19 февраля. Твардовский уже несколько раз собирался попрощаться с сотрудниками, но все откладывал. Но сегодня решился. Каждый сидит в своем углу. Пятница, черная пятница, 20 февраля. Ко мне входит Лакшин. Говорит ничего не значащие слова. Как всегда, строг, подтянут. Наконец входит Твардовский. С ним Хитров. Смотрю на Александра Трифоновича. Совсем больной человек, страдальческие глаза. Просит держаться, быть мужественной. А главное, слушаться новое начальство. Что это значит? Благодарит. Нет сил ответить. Молчу и плачу. Он вдруг возвращается и грозит пальцем». [1; 54–57]
Владимир Яковлевич Лакшин:
«Пытаюсь вообразить его в последние дни, что видел его в редакции. Как всегда в его кабинете – нетолченая труба народу. Он сидит грузный, постаревший в своем кресле. Седые, поредевшие прядки еще на моей памяти светло-золотых густых волос откинуты со лба.
Звонит телефон. Он поднимает трубку. Не с его впечатлительностью, видно, воспринимать то, что он сейчас слышит. Я смотрю за его лицом, пока идет разговор, и тысяча выражений сменяется на нем в одну минуту: внимание, растерянность, гнев, угроза, презрение, смех – все это мгновенно проходит в глазах – голубых, могущественных и беспомощно-детских.
Положив трубку, он обращается к нам, и уже собран, крепок, „отмобилизован“:
– Давайте говорить, что завтра утром будем варить.
И комната оживает. Бросает острую реплику И. А. Сац, Твардовский мгновенно откликается на нее, вздох облегчения – и все смеются. ‹…›
…Снова телефон, на этот раз междугородный. Дружеский, сочувственный голос Аркадия Кулешова из Минска. Поговорив с ним, А. Т. обращается к нам:
– Он мне дудит в трубку: „Здоровье!.. Главное, здоровье береги!..“ Здоровье… А честь и совесть беречь не надо?» [4; 184–185]
Наталия Павловна Бианки:
«А в понедельник с утра Твардовский был на приеме у Демичева. Он обласкан, ему предлагают пост секретаря правления СП СССР. И кремлевский паек. Шел разговор и о его шестидесятилетии. Маячит звездочка Героя Социалистического Труда. В голосе начальства забота о его здоровье. И в заключение Демичев вроде добавил:
– Ведь вы работали на износ, пусть теперь другие попыхтят.
Измученный Твардовский приехал в редакцию, а без четверти три к подъезду „Нового мира“ подкатила черная „Волга“. Из нее вышел С. Баруздин. Он поднялся к Александру Трифоновичу. Без трех минут три – не раньше и не позже – к ним присоединился и В. Косолапов. Представление идет на высшем уровне. Как ни в чем не бывало через пятнадцать минут снова возникает Баруздин, садится в машину и уезжает. Бывший и нынешний главные вместе сидят около часа. Наконец А. Т. выходит. Он в пальто, в шляпе, в руках – портфель. Как радушный хозяин, его провожает Косолапов. С плачем к Твардовскому бросается секретарь. Подходит еще кто-то. Говорить Александр Трифонович не в состоянии…» [1; 58–59]
Федор Александрович Абрамов:
«В последние месяцы Твардовского буквально травили. Ему ультимативно предлагали вывести из состава редколлегии одного члена, другого, ввести совершенно чуждых, инакомыслящих, ему отказывали в приеме наверху. ‹…›
Твардовского в конце концов, как говорится, довели, и он хлопнул дверью (недруги несомненно рассчитывали на это, зная его характер).
Это, однако, отнюдь не означало, что Твардовский сложил оружие, отказался от борьбы.
Нет, по натуре своей он был борец. Но борец-законник, борец-государственник.
