Константин Лагунов - Так было
— Что же делать?
И тогда случилось неожиданное.
На рассвете к амбару подошел Силантьевич. Он тянул за собой санки, на которых лежал небольшой, туго набитый мешок. Все побросали работу, уставились на старика. А он зачем-то снял шапку, переступил с ноги на ногу и глухим от волнения голосом заговорил:
— Люди… Товарищи… С довоенных лет берег этот мешочек зерна. Думал: придет сын с фронта раненый — старуха его блинами да шанежками попотчует. Да, видно, не до блинов сейчас. Примите вот… до общей кучи.
Не успел. Силантьевич оттащить пустые саночки, а к куче уже подошла правленческая сторожиха — бабка Демьяниха, прижимая к груди узел с зерном.
— Не обессудьте, родимые. Больше нет. Чем могла. Сами на картофи до лета пробьемся.
Словно из-под снегу вынырнула курносая девчушка в непомерно больших валенках. В озябших руках держала она блюдо, полное крупных золотистых зерен.
— Откуда это у тебя? — спросила Настасья Федоровна.
— Мы с Васькой осенью колосков насобирали. Сами на жерновах ободрали. На кашу. Возьмите. Пусть папке там блинов напекут. Мамка говорит, он их стра-асть любит…
И потянулась живая цепочка людей с кошелками, саночками, сумочками. У себя, у детей, у больных и у сирот отнимали они хлеб и несли его в общую кучу, которая за один день увеличилась вдвое.
— Вот оно как обернулось. Видишь, — говорила Настасья Федоровна счастливому Степану. — Посмотри-ка на них. Все какие-то праздничные, довольные. Целую гору отходов перебрали. По зернышку складывали. Сейчас им все по силам. Скоро ведь победа. Ох, скоро!
Степан слушал Ускову, смотрел на колхозников и еле сдерживал слезы. «Сибиряки. Родные, русские люди. Какое счастье, что я их сын».
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
И снова пришел март — первый весенний месяц. Он принес победные вести с фронтов великой войны. Красная Армия наступала. На юге, и на севере, и на западе. Неудержимо и стремительно. Город за городом, район за районом очищались от врага Южная Украина, Прибалтика, Карелия. Ни гигантские оборонительные укрепления, ни буйно разлившиеся Днестр, Умань, Прут — ничто не сдерживало натиска советских войск. А впереди людям виделись новые наступления и победы, близкий конец жестокой войны.
Обычно ранняя весна в Сибири бывает и вьюжной и морозной. А с первых дней марта сорок четвертого в небе стало показываться такое яркое, веселое солнце, что бледные лица людей невольно расплывались в улыбках.
Звенели прозрачные сосульки, падая с крыш, сверкали лужи на солнцепеках. От их нестерпимо яркого блеска слезились глаза. Воздух напитался теплом и влагой и как будто потяжелел.
Но сибирская зима крепка на ногах. Ее запросто не сковырнешь. Схватилась она с весной бороться — и ну друг друга пересиливать. А в природе от этого началась невообразимая кутерьма. За одни сутки погода менялась по нескольку раз.
С утра было светло и морозно. Тонкий лед под ногами похрустывал. Пахло свежеразрезанным арбузом.
В полдень в валенках уже не пройдешь. Да и полушубок плечи давит. Старики расселись по завалинкам да скамеечкам, кости на солнышке греют.
А к ночи столбик термометра стремительно покатился вниз. Загудел ветер. Повалил холодный мелкий снег, и к полуночи такая метель разыгралась — свету не видать. За одну ночь сантиметров на десять снегу подвалило. На рассвете ветер утих, метель угомонилась. Над белой землей опять взошло красное солнце. Под его лучами пушистый снег вспыхнул и засверкал искрами. Выше поднялось солнце, и зазвенела капель, по-ребячьи невнятно залопотали крохотные ручейки. Снег потемнел и осел. Сырой ветер лениво пополз по улицам, царапая брюхо о твердый наст.
Но к вечеру опять похолодало. Огромные лужи покрылись ледяной корочкой. Такая гололедица, что и у кованой лошади копыта разъезжаются. Небо затянула серая мгла. Погасли звезды, провалился в мутную зыбь месяц. И снова посыпал снег.
Вот так и тягались зима с весной, пока однажды солнце не припекло и не растопило сразу ледяной панцирь земли. С крыш хлынули целые потоки. По дорогам ни на санях, ни на телеге не проехать. Черные завалины дымились паром. Оглашенно орали воробьи, лаяли собаки, кричали мальчишки, топая по лужам. Коровы и лошади ожесточенно чесались о заборы, роняя клочья вылинявшей шерсти.
А люди? Людям вдруг стало тесно и душно в комнатах. Валом повалили на улицы. Парни — шапки набекрень, куртки нараспашку, подставляют ветру раскрытую грудь. Девушки — полушубки долой. Самодельные жакеты не давят плеч, не скрадывают фигур.
Сошлись у ворот ермаковского дома одноногий Лукьяныч с Донатом Андреевичем и, как водится, заговорили о погоде.
— Шибко рано весна ноне заявилася, — начал Лукьяныч.
— Ранняя весна, что шкодливый ребенок. Никогда наперед не знаешь, чего она выкинет. Разворошит все, раскидает. Сам черт не разберет. А потом круть хвостом и до свиданья. Расхлебывайте сами.
Лукьяныч подхватил:
— Это точно. И люди, и зверье ровно ошалели. Ко мне вчерась вечером знаешь кто во двор пожаловал? Волк! Собака-то у меня околела, вот он и — в гости. И надо было мне в эту самую минуту во двор нырнуть. Только соскокнул с крыльца, а он тут как тут. Раззявил пасть — и на меня. Хорошо, у меня нервы, как тяжи. Опять же на войне побывал, всяким приемам обучен. В молодости я сорок приемов джитсы знал. Давно не занимался этим, а приперло — сразу вспомнил. Шмякнулся на спину, а ему в пасть деревянную ногу сунул. Он хап ее, да зубы-то и завязил. А я его промеж ушей костылем хрясь. У него искры из глаз сыпанули. Я еще раз. Он взвыл и ходу. Был бы у меня костыль потяжельше, я б сейчас из волчьей шкуры шапку кроил. И чего его в мой пустой двор занесло?
— Испытать надумал.
— Чего испытать?
— А что ты про него сочинять будешь. За этим он к тебе во двор и наладил.
— Скажешь, — добродушно засмеялся Лукьяныч. — От сынов весточка есть?
— Вчера получили от Вовки. Старший сержант теперь. Они после передышки в самое пекло угодили. На Первый Украинский. Первыми через Днестр перемахнули. Первыми на границу с Румынией вышли. Моих-то там заговоренными прозвали. Такой бой на переправе довелось принять — читать страшно. А они и царапинки не получили, и машина целехонька. Сейчас на отдыхе. Готовимся, говорят, к летнему наступлению. — Тяжело вздохнул, понурился. — Да, как ни крути, а скоро лето. Фрицы летом-то вдвое лютей. Сколько еще людей погубят! Хоть бы чертовы союзнички подмогнули.
— Подмогнут они. Мне Василь Иваныч так говорил: дожмем Гитлера до точки, когда из него сусло брызнет, тогда и союзнички приспеют.
