Мэтью Бжезинский - Казино Москва: История о жадности и авантюрных приключениях на самой дикой границе капитализма
Гена был моим лучшим другом в Польше. Мы встретились с ним в студенческом общежитии на Бельведерской, бывшем коммунистическом общежитии для студентов из так называемых братских стран социалистического лагеря. Я жил там отчасти потому, что месячное проживание стоило пятьдесят долларов – все, что я как начинающий внештатный корреспондент мог себе позволить. А в основном потому, там были очень интересные соседи: вьетнамцы, иракцы, ангольцы, палестинцы, сирийцы и несколько ливийцев. Подполковник Муамар Каддафи был самым знаменитым жильцом на Бельведерской, когда в шестидесятые годы учился в Варшавском университете.
Мы с Геной встретились однажды осенью 1991 года в комнате с телевизором на Бельведерской, когда смотрели репортаж о распаде СССР. Мне было трудно успевать с переводом за ведущим программы, и я просил Гену мне помочь. Мы быстро подружились и часто допоздна обсуждали события в России. Несколько месяцев спустя он попросил меня составить ему компанию в посещении синагоги Нозик.
– Для моральной поддержки, – сказал он дрожащим голосом.
Гена никогда не был в синагоге. За тридцать четыре года своей жизни в Советском Союзе он никогда не видел евреев, которые вели бы себя открыто как евреи. Он знал только одно: если ты еврей, то на тебя всегда смотрят свысока. И хотя он никогда не заглядывал в Тору и не знал ни одного слова на древнееврейском языке, тем не менее, как он сказал, для многих его соседей в родном городе Вологде он был все равно что главный раввин Израиля, замышляющий дьявольские планы глобальной власти сионистов.
За защитной решеткой сидел, сгорбившись, служитель. Он внимательно смотрел на нас, когда мы поднимались по скользким ступенькам главного входа в синагогу.
– Да? – спросил он голосом, искаженным треском динамика внутренней связи.
– Мы пришли на субботнюю службу, – ответил я по-польски. Возникла пауза, и мы вновь почувствовали пристальный, изучающий взгляд служителя. Затем звякнул замок, и когда я взялся за шарообразную дверную ручку, то увидел, как Геннадий глубоко и испуганно вздохнул.
Дверь отворилась, и перед нами предстал большой и хорошо освещенный зал с балконами и мраморными колоннами. Светлые деревянные скамейки тянулись во всю длину зала, в центре которого стояла кафедра из полированного гранита, а за ней раскачивался в молитве раввин. Его белая как снег борода слегка касалась больших свитков пожелтевшего пергамента, которые он читал. Вокруг раввина столпилось дюжины две стариков, также раскачивающихся в своих молитвах, их бормотания парили под сводами зала.
– Коган или Леви? – спросил нас высокий сухощавый человек.
– Простите? – сказал я удивленно. Гена был слишком испуган, чтобы вообще что-то говорить.
– Коган или Леви? – повторил свой вопрос незнакомец.
– Я думаю, вы по ошибке принимаете нас за других, – сказал я.
Он помолчал, смущенный тем, что я не понял традиционного вопроса о нашем происхождении. Предками человека из рода Коган были священники, а из рода Леви – помощники священников. И вдруг он неожиданно с подозрением спросил:
– А вы сами-то евреи?
– Я – нет, – сказал я, чувствуя себя неловко. – А вот мой друг – еврей.
Гена уперся взглядом в свои ботинки и ни слова не промолвил, что было для него несвойственно. Обычно мне не удавалось заставить его замолчать.
– Он из России, – пояснил я, чтобы как-то заполнить затянувшуюся паузу.
– А-а, – кивнул головой незнакомец, посмотрев на Гену с симпатией и пониманием. – Он в первый раз пришел, не так ли? У нас много таких побывало в эти дни.
Незнакомца звали Александр Зайдеман. Он представился нам смотрителем этой синагоги. Мы обменялись рукопожатиями, и Гена промямлил какие-то извинения по-польски с ужасным русским акцентом. Думаю, что, скорее всего, он извинился за то, что не знает, как надо вести себя в синагоге.
– Оставьте это и следуйте за мной, – сказал Зайдеман, передавая каждому из нас по белой шелковой шапочке на голову, которые он вынул из висевшей на двери сумки. Надевая ермолку, я заметил на ее подкладке штамп еврейской общины Бруклина.
– Это единственная действующая синагога в Варшаве, – с гордостью провозгласил Зайдеман, принимая на себя роль гида в нашем походе. – Синагога была построена в неороманском стиле в XIX веке семьей Нозик. Они были торговцами и очень успешными, – добавил он.
Он повел нас по узкой скрипучей лестнице на галерею второго этажа, где, по традиции, отдельно молятся женщины. В то субботнее утро на галерее не было женщин, и когда мы взглянули вниз, на ряды свободных мест на скамейках, то увидели лишь несколько хрупких женских спин, закутанных в молитвенные шали с бахромой. В синагоге Нозик могут разместиться шестьсот верующих, продолжал Зайдеман, и в его время она всегда была переполнена. Но это было перед войной, когда в Варшаве проживало более трехсот тысяч евреев. Теперь же их меньше трех тысяч, и помещение обычно пустует, как стадион проигрывающей команды.
– К нам иногда заходит молодежь, – сказал Зайдеман, как бы угадав мои мысли. – По большей части это американские туристы, совершающие паломничество по лагерям смерти, и несколько групп туристов из Израиля. Наши постоянные посетители – примерно пятьдесят пенсионеров. Это печально. После войны мы ни разу не отмечали здесь Бар Митцвах или чью-нибудь свадьбу. Однако мы часто произносим Каддиш – молитву по умершим. Когда уйдут из жизни последние из оставшихся, я опасаюсь, что это место снова закроют.
Синагога Нозик была закрыта пятнадцать лет, последовавших за организованными польской коммунистической партией антисемитскими чистками 1968 года. Закрытая под предлогом ремонта синагога была вновь открыта польским правительством только в 1983 году, и то при условии, что ни один раввин не будет там проводить службы. Между прочим, к тому времени в Польше уже не осталось раввинов, и из-за страха перед возможными репрессиями лишь немногие евреи осмеливались заходить помолиться в синагогу.
– Все эти годы только я один оставался в синагоге, – мрачно сказал Зайдеман. – Мне просто некуда было уехать.
Пока кантор[7] пел и пожилые люди в залатанных шерстяных жилетах ходили внизу своей шаркающей походкой, Зайдеман рассказал нам историю своей жизни. Его отец перед войной владел небольшой мельницей в восточном пригороде Варшавы. Мельница хотя и была небольшой – он подчеркнул это, – но все же достаточно крупной, чтобы семья могла позволить себе иметь пианино и редкий по тем временам автомобиль. В 1939 году Зайдеман, увеличив себе возраст, ушел в армию и был отправлен на фронт воевать с немцами. После нескольких недель боев его пехотная часть попала в плен, и он, как мой дед по материнской линии, провел пять лет в Германии в лагере для военнопленных.
