Толстой и Достоевский. Братья по совести (СИ) - Ремизов Виталий Борисович

— Он писал плохо. Что у него за язык? Больше знаков препинания, чем слов. Талант — это любовь. Кто любит, тот и талантлив. Смотрите на влюбленных, — все талантливы!

^{Л. Н. Толстой, А. М. Горький, А. П. Чехов в Гаспре. 1901.}

О Достоевском он говорил неохотно, натужно, что-то обходя, что-то преодолевая.

— Ему бы познакомиться с учением Конфуция или буддистов, это успокоило бы его. Это — главное, что нужно знать всем и всякому. Он был человек буйной плоти, — рассердится — на лысине у него шишки вскакивают и ушами двигает. Чувствовал многое, а думал — плохо, он у этих, у фурьеристов, учился думать, у Буташевича и других. Потом — ненавидел их всю жизнь. В крови у него было что-то еврейское. Мнителен был, самолюбив, тяжел и несчастен. Странно, что его так много читают, не понимаю — почему! Ведь тяжело и бесполезно, потому что все эти Идиоты, Подростки, Раскольниковы и всё — не так было, всё проще, понятнее. А вот Лескова напрасно не читают, настоящий писатель, — вы читали его?

— Да. Очень люблю, особенно — язык.

— Язык он знал чудесно, до фокусов. Странно, что вы его любите, вы какой-то нерусский, у вас нерусские мысли, — ничего, не обидно, что я так говорю? Я — старик и, может, теперешнюю литературу уже не могу понять, но мне все кажется, что она — нерусская. Стали писать какие-то особенные стихи, — я не знаю, почему это стихи и для кого. Надо учиться стихам у Пушкина, Тютчева, Шеншина. Вот вы, — он обратился к Чехову, — вы русский! Да, очень, очень русский.

И, ласково улыбаясь, обнял Антона Павловича за плечо, а тот сконфузился и начал баском говорить что-то о своей даче, о татарах» (ТВ С. Т. 2. С. 446).

^{Х. Н. Абрикосов}

«Вчера вечером говорили о жалости к животным, Лев Николаевич достал «Записки из Мертвого дома» Достоевского и прочел главу об орле (вторая часть, глава VI. — В. Р.).

Про Достоевского Лев Николаевич сказал, что одна его страничка стоит целой повести Тургенева, хотя язык Тургенева нельзя сравнить с языком Достоевского. У Тургенева самое лучшее, это «Довольно», «Гамлет Щигровского уезда», «Фауст», недурно «Затишье».

Писатель только тогда хорош и важен для других, когда он говорит что-нибудь новое…» (ТВ С. Т. 2. С. 150).

«Дорогой брат,

Только третьего дня получил я ваше письмо от 26 мая (не письмо, а посвящение, датированное 27 мая. — В. Р.).

Я думаю, что каждый народ употребляет различные приемы для выражения в искусстве общего идеала и что благодаря именно этому мы испытываем особое наслаждение, вновь находя наш идеал выраженным новым неожиданным образом. Французское искусство произвело на меня в свое время это самое впечатление открытия, когда я впервые прочел Альфреда де Виньи, Стендаля, Виктора Гюго и особенно Руссо. Думаю, что этому же чувству следует приписать чрезмерное значение, которое вы придаете писаниям Достоевского и, в особенности, моим. Во всяком случае благодарю вас за ваше письмо и посвящение. Для меня будет праздником прочесть вашу новую драму (сведения о драме были ошибочны. — В. Р.). Лев Толстой» (74, 194–195).

^{Октав Мирбо}

«Октав Мирбо (Octave Mirbeau. 1850–1917) — французский романист, сатирик и драматург, противник милитаризма и колониальной политики. В яснополянской библиотеке сохранились его книги, три из них — с дарственной надписью автора. Издатель Исидор Гольдберг при письме от 12 сентября 1903 г. прислал Толстому французский текст посвящения, написанного Мирбо для русского перевода комедии «Les affaires sont les affaires» («Дела есть дела». Комедия в трех актах. Париж, 1903. — В. Р.). В этом посвящении Толстому Мирбо писал [155]:

«Вы были моим истинным учителем несравненно более, нежели кто-либо из французских писателей…

Вы и Достоевский.

Хорошо помню, как изумительные повествования «Войны и мира», «Анны Карениной», «Смерти Ивана Ильича», «Преступления и наказания», «Идиота» и многие другие русские произведения, которыми я восторженно восхищался, явились для меня ослепительным откровением доселе неведанного мне искусства, властная и новая красота которого произвела на меня никогда раньше не испытанное потрясающее впечатление.

Кое-кто из гордых писателей моей родины, — но из них иные уже забыты, другие будут забыты завтра, — заявляли, что вы многим обязаны Франции. Они хотели бы видеть в вас питомца французской революции и Стендаля.

Я же утверждаю, что Франция сама ваша должница: вы возбудили в ее многовековом гении новую жизнь, как бы расширили его восприимчивость. Вы первый научили нас искать жизнь в самой жизни, а не в книгах, как бы прекрасны они ни были… Вы первый научили нас читать то, что гнездится и бурлит в глубокой тьме подсознания, — это неопределенное смятение, беспорядочное столкновение противоречий и неопределенностей, роковых добродетелей, искренней лжи, добродушного порока, зверской чувственности и наивной жестокости, — всё то, что делает человека таким несчастным и смешным и… таким нам близким!..

Наше латинское искусство основано на чувстве меры и на логике, даже в страсти. Кроме того, оно довольствуется тем, что скользит по поверхности; ему неприятно спускаться в глубину пропастей. Поэтому оно не полно, даже когда оно не фальшиво: холодное и утонченное чувство меры и бесстрастная логика не годятся для того безумия крайностей, каким является человек. И потому все типы, созданные латинским искусством, более или менее похожи друг на друга и нетронутыми передаются из одного произведения в другое, из века в век, как неприкосновенное наследство. Слава вам, что вы нарушили, а следовательно, и обогатили это наследство» (74, 195–196).

^{Д. П. Маковицкий — единомышленник Толстого, врач семьи писателя}

«Хорошо говорят у Толстых: правильно, выразительно, художественно, особенно сам Л. Н. Он не говорит на «а». Читает так, что и не заметишь, что читает из книги, как будто рассказывает. Интонация ма́стерская».

1 ноября 1904 г. Я. П. Вечером Л. Н. читал вслух из «Записок из Мертвого дома» Достоевского отрывки об орле и других животных и о том, как в больнице умирает каторжник» (Маковицкий Д. П. Кн. 1. С. 102).

^{Дмитрий Мережковский}

«Л. Н. сказал про Мережковского, что он балуется верой. Это хуже, чем если человек занимается верой из славолюбия, честолюбия или корыстолюбия.