Мария Вега - Ночной корабль: Стихотворения и письма
Ваша Вега
98.
21 января 1980
Дорогая Светлана,
несколько слов: приеду не сейчас, а 29-го. Пришлось отложить по причинам не легочным, не ножным, а литературным. Что-то на меня спрос пошел, а это значит – до 29-го не справиться. Дам знать, скорее всего уже по приезде. Позвоню. Знаю, что очень устану и хочу предстать перед друзьями уже в посвежевшем виде, а для этого приехать надо прямо в ванну и лечь, чтобы наконец выспаться, оставив во сне ДВС и связанные с ним переживания, так повлиявшие на меня, что я потеряла сон. Переменю воздух и отойду.
Я отправила перед Новым годом кучу поздравлений во все концы света, но, похоже, большинство адресатов абсолютно забыли о моем существовании. Люди, – по Роденбаху, –
«и белые тени, и черные тени
Как думы о прошлом идут…»
Волнами приливают новые, тоже хорошие, и тоже, наверное, превратятся в думы о прошлом.
Ужасно хочу увидеть и услышать!
До скорого, моя Львица, крепко Вас целую.
Ваша Вега
99.
27 января 1980
Милая Светлана Львовна,
Сегодня в 9 часов вечера скоропостижно скончалась Мария Николаевна Ланг (Вега).
Уважающая Вас
А. Е. Островская
100.
29 января 1980
Глубокоуважаемая Светлана Львовна,
Вам, наверное, уже сообщили о том, что в воскресенье 27 января скоропостижно скончалась Мария Николаевна Ланг.
Зная о Вашей дружбе с Марией Николаевной, и так как мы за день до того с Марией Николаевной виделись, считаю своим долгом добавить от себя несколько строк.
После того, как были получены от машинистки 500 страниц воспоминаний об Александре Карловне, в течении нескольких дней я читал Марии Николаевне текст и вносил все ее коррективы. Достоинства всей вещи Вам, наверное, известны. Но не могу не сказать, что жизнь актрисы, ее образ так овладевают душой, что развязка переживается как трагедия современного близкого, родного человека. Чтение разволновало не только чтеца, но и самого автора. Мария Николаевна немного всплакнула, а я должен был отрешиться от всяких эмоций, чтобы довести чтение до конца. Эта вещь должна дойти до наших читателей. Мария Николаевна сказала, что это труд всей ее жизни – ее долг перед Александрой Карловной, городом, Родиной. Осталось только написать предисловие, а в понедельник везти всю вещь в Москву. Но что, скорее всего, это не удастся: у нее есть предчувствие, что раньше того она умрет. В воскресенье Мария Николаевна успела написать и считать с Анной Евгеньевной предисловие. Потом ей стало плохо. Врачи делали уколы. Хотели вызвать неотложку, но Мария Николаевна решительно воспротивилась этой мере.
Она даже не выдержала постельный режим, была всё время на ногах и в интенсивном движении. Переполнили чашу, по мнению врачей, бурные поиски очков. Мария Николаевна собственноручно резко отодвигала и придвигала диван-кровать и этим «разорвала себе сердце».
Обо всем этом, правда, лучше знает Анна Евгеньевна. Но ни она, и никто тут ничего бы не смог поделать… Что ж, «убила себя, в пустяке проявив свой характер»? Нет: забывая о мелочах, всё подчинив одной цели, решила свою судьбу. Чтобы издать «Александру Карловну» – выполнить свой святой долг перед близким человеком, городом, Родиной, – она готова была отдать и в самом деле отдала свою жизнь.
Теперь многое зависит от нас.
Хорошо, что Дудин и Фоняков уже знают волю покойной и постараются неизданные рукописи и ее книги, требующие переиздания, взять на хранение, подготовить к печати, издать.
Есть еще продолжение воспоминаний, есть роман, есть десятки стихов, как о них говорила Мария Николаевна, – «посмертные».
Панихида намечается в ДВС утром в пятницу 1 февраля. В котором часу, Анна Евгеньевна обещала уточнить.
С. С. Кожевников
Светлана Соложенкина
ЖИЗНЬ ДЛИНОЮ В МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ
(Послесловие)
В окне моем звезды и сумерки бледные
Над искрами синего льда.
Я грешная, злая, земная и бедная
И все-таки чья-то звезда…
Мария Вега
Оглядываюсь назад – и холодок пробегает по коже от мысли а что если бы судьба не дала мне возможности узнать этого замечательного поэта и человека? Жила же я целых двадцать восемь лет, не зная даже имени такого: Мария Вега! И это при том, что с первых сознательных дней поэзия была альфой и омегой моей жизни, воздухом, которым я дышала. Но… ведь мы столько лет провели в совсем неблагодатной тени «железного занавеса», впрочем, иногда, не без оглядки, проделывая в нем дырки при помощи «тамиздата» и «самиздата». И все-таки, все-таки… «Окаянные дни» Ивана Алексеевича Бунина я прочла, когда мне было уже за сорок. Тогда же пришел черед и Владислава Ходасевича. И Зинаиды Гиппиус, и Дмитрия Мережковского (до той поры ничего, кроме дежурных проклятий по их адресу в учебниках, да и то мелким, как маковое семя, шрифтом, о них никто знать не знал, ведать не ведал…). И Георгия Иванова, и Ивана Елагина… К чему длить перечисления! Вся литературная эмиграция была для нас поистине за семью печатями.
А ведь она была неотъемлемой частью того духовного материка, которому имя – Россия. Да-да, не жалким островком, затерянным где-то в океане, а частью материка! Той самой Гондваны, которую постигла некогда столь трагическая и неотвратимая судьба.
Вот и Мария Вега без этого имени, я теперь знаю точно, русская поэзия неполна. На ее небе Мария Вега – одна из самых ярких и крупных звезд. Но… повторяю, ровно двадцать восемь лет своей жизни я об этом и не подозревала. В то время в 1968 году – я была аспиранткой московского Литературного института им А. М. Горького и усердно трудилась над диссертацией на тему «Пейзаж в русской советской поэзии. Двадцатые-тридцатые годы». Пейзаж… тема, казалось бы, сугубо мирная. Но уже тогда, работая в спецхране Ленинки, я убедилась, что ромашки, васильки, рассветы и закаты, как это ни странно, приводили многих и многих замечательных лириков – Сергея Клычкова, например, да и всех поэтов «есенинского окружения» – в лагерь, за решетку, а то и под пулю. Переписывая от руки щемящие лирические стихотворения этих погребенных в спецхранах страдальцев, я сокрушенно думала: «Сколько же в истории нашей поэзии "белых пятен"! Хватит ли жизни на то, чтобы всё возродить, восполнить, вернуть людям?»
Так же от руки переписывались и стихи Николая Гумилева, Осипа Мандельштама и многих-многих других потаенных, отнятых у читателя. Сам летописец Пимен, пожалуй, одобрил бы то усердие, с которым я переписывала всё это – день за днем, год за годом… Это была, так сказать, невидимая часть моей работы. Но была и видимая – я в то время активно печаталась как критик, статьи и рецензии мои касались в основном проблем поэзии. Печаталась я и как поэт, но, известное дело, стихи еще никогда никого не прокормили, статьи – другое дело, и я неуклонно, как пчела на луг, наведывалась в редакции.
