Гульельмо Ферреро - Юлий Цезарь
Но Цезарь опаздывал, задержанный, по-видимому, нездоровьем, едва не заставившим его отменить заседание. Уже встревоженные заговорщики стали чувствовать страх и дрожать при малейшем шуме. Некий друг приблизился к Каске, одному из заговорщиков, и сказал ему смеясь: «Ты кое-что скрываешь, но Брут мне сказал все». Испуганный Каска хотел уже все открыть, когда, продолжая, тот дал ему понять, что намекает на близкую кандидатуру Каски в эдилы. Сенатор Попилий Лена, приблизившись к Бруту и Кассию, сказал им на ухо: «Вы можете иметь успех, но спешите».[909] А Цезарь все не приходил; солнце стояло уже высоко над горизонтом, было около десяти часов утра;[910] заговорщики начинали терять терпение, ожидание утомило их, и некоторые стали помышлять об измене. Кассий, наконец, решился послать Децима Брута к Цезарю, чтобы узнать, что там происходит, и привести его в курию. Децим пошел по узким улицам Марсова поля, быстро поднялся на форум и вошел в domus publica, где жил Цезарь — великий понтифик. Он нашел его твердо решившим отложить заседание ввиду нездоровья. Побуждаемый опасностью, Децим набрался подлости увлечь на смерть дружескими советами человека, который ему доверял и который на его просьбу прийти последовал за ним с закрытыми глазами.[911]
Убийство ЦезаряНосилки Цезаря наконец появились. Диктатор спустился к курии, и заговорщики, уже собравшиеся в зале, видели издали, как к нему приблизился Попилий Лена и долго тихо говорил с ним. Это был ужасный момент для Брута и Кассия. Что если он им изменит? Кассий был готов потерять голову, но Брут, более спокойный, имел мужество смотреть в этот момент в лицо Цезаря: это худое, суровое лицо, утомленное столькими заботами, было спокойно, как лицо человека, выслушивающего нечто интересное для того, кто говорил. Брут сделал Кассию знак успокоиться.[912] Но была еще пауза: Цезарь оставался некоторое время вне курии, чтобы совершить жертвоприношения, предписываемые государственным ритуалом. Наконец, Цезарь вошел и занял свое место, в то время как Требоний удерживал снаружи Антония, завязав с ним разговор. Туллий Кимвр приблизился к диктатору с просьбой о возвращении из изгнания одного из своих братьев; другие заговорщики сгруппировались вокруг него как бы для того, чтобы присоединить свои просьбы к просьбе Кимвра. Цезарь, видя вокруг себя слишком много людей, встал и сделал им знак отодвинуться. Тогда Туллий схватил его за тогу, соскользнувшую с его плеч и открывшую его грудь, покрытую одной легкой туникой. Это было сигналом: Каска нанес первый удар, но в спешке поразил его в плечо. Цезарь с криком схватился защищаясь за металлическую палочку для письма. Каска в испуге призвал на помощь брата, который вонзил свой кинжал в бок Цезаря. Кассий поразил его в лицо, Децим — в пах. Скоро все заговорщики оказались на нем, в тесноте поражая друг друга, в то время как сенаторы после мгновенного оцепенения с криком бежали, охваченные внезапным ужасом, толкая один другого и падая на землю. Все, даже Антоний, бросились спасаться. Только двое из друзей Цезаря устремились к нему на помощь. Но это было уже бесполезно: отбиваясь, Цезарь дошел до постамента статуи Помпея и там упал в луже крови.[913]
Паника и молчаниеБрут хотел тогда произнести приготовленную речь, но курия была пуста. Заговорщики не думали, что стихийная паника расстроит так хорошо задуманный их проект немедленного восстановления республики. Что должно было делать? В том возбуждении, нервном напряжении, в каком они находились, после короткого совещания в страхе перед ветеранами и простым народом они решили призвать гладиаторов Децима Брута отправиться с ними на Капитолий, где можно было укрепиться и совещаться более спокойно. Действительно, они вышли, обернув тогу вокруг своей левой руки в виде щита и потрясая окровавленными кинжалами в правой руке, неся на конце палки остроконечную шапку, символ свободы, и взывая к свободе, республике и Цицерону, идеологу республиканизма. Но везде на улицах царил полный хаос.[914] Под портиками и на соседних улицах все были напуганы, видя убегающих с криком сенаторов и сбегающихся с оружием в руках гладиаторов. Тревога распространилась в одно мгновение, началось повальное бегство. Крики были услышаны в театре Помпея, и испуганная публика также бежала в панике, в то время как воры завладевали корзинками и повозками разносчиков, торговавших вокруг театра.[915] Все искали убежища в домах и в лавках, поспешно закрываемых их владельцами. Внезапное появление банды вооруженных людей, покрытых кровью, увеличивало беспорядок на тех улицах, по которым они пробегали. Напрасно они, особенно Брут, кричали и делали жесты, чтобы успокоить толпу.[916] Никто их не слушал и не останавливался. Известие распространилось с быстротой молнии до самых отдаленных кварталов Рима, и повсюду испуганный народ заперся в домах. Антоний также не замедлил запереться, в то время как заговорщики искали убежища на Капитолии. Скоро улицы были пусты, и весь Рим погрузился в мрачное молчание. Люди боялись друг друга.
Спасение ПарфииПарфия была спасена. Великий разрушитель был уничтожен в тот момент, когда он был готов привести в исполнение свой грандиозный проект завоевания парфянской империи и повести Рим по дороге, проложенной Александром Великим. Этот проект поглощал всю его деятельность в последнее время его существования, тогда как слухи о его честолюбивых монархических замыслах были, вероятно, лишь вымыслом или по крайней мере опережающим события преувеличением его противников. Никто не знал, что сделал бы он после своего возвращения, если бы вернулся, одержав победу; быть может, этого не знал и он сам, несравненный оппортунист, который, добившись власти в период чрезвычайной смуты, умел в течение тридцати лет приспосабливаться к самым различным положениям. Всегда озадаченный проблемами данного момента, он думал тогда только о том, чтобы воспользоваться диктатурой, приобретенной в гражданской войне, с целью стать вторым Александром и найти в Парфии средства для реорганизации империи.
Последний из гигантовНо несравненный оппортунист на этот раз ошибался. Цезарь, сам того не зная, своим завоеванием Галлии, которому он придавал так мало значения, уже содействовал более всех своих современников тому будущему возрождению древнего мира, которого он ожидал от парфянской войны. Но для того чтобы это возрождение могло совершиться, нужно было не великое внешнее предприятие, а большой внутренний кризис, в котором могли бы истощиться до конца разрушительные силы, действовавшие уже целое столетие. И этот кризис, возможно, самый глубокий во всей древней истории, уже начинался в тот момент, когда Цезарь с пронзенной грудью падал под ударами своих прежних друзей и товарищей у постамента статуи Помпея.
