Борис Тененбаум - Великий Наполеон
И что, может быть, царь Александр Первый поступил не так уж неправильно, назначив на место честного, храброго, умного, верного России генерала Барклая де Толли другого генерала, который, может быть, был и не так хорош, но зато звался Михаилом Илларионовичем Кутузовым, на исконно русский лад.
VII
14 сентября во вторник в 2 часа дня Наполеон прибыл на Поклонную гору, примерно в трех километрах от тогдашних границ Москвы. Никаких делегаций из города навстречу победителям не вышло. Подождав с полчаса, Наполеон отдал приказ продолжать движение, и войска вошли в город. Странное впечатление пустых улиц и брошенных домов было поразительным. Вот что написал Коленкур в своих мемуарах:
«…В Кремле, точно так же как и в большинстве частных особняков, все находилось на месте: даже часы шли, словно владельцы оставались дома. Город без жителей был объят мрачным молчанием. В течение всего нашего длительного переезда мы не встретили ни одного местного жителя; армия занимала позиции в окрестностях; некоторые корпуса были размещены в казармах. В три часа император сел на лошадь, объехал Кремль, был в Воспитательном доме, посетил два важнейших моста и возвратился в Кремль, где он устроился в парадных покоях императора Александра...»
Пожары начались уже на следующей день, 15 сентября. Толстой, по-видимому, прав – огромный деревянный город, брошенный его жителями, не мог не сгореть. Сильный ветер очень способствовал распространению огня, к 18 сентября Москва пылала почти вся. Наполеону пришлось даже покинуть Кремль, он перебрался в Петровский дворец. Граф де Сегюр в своих мемуарах оставил очень драматическое описание того, что он видел:
«…Мы были окружены целым морем пламени; оно угрожало всем воротам, ведущим из Кремля. Первые попытки выйти из него были неудачны. Наконец найден был под горой выход к Москве-реке. Наполеон вышел через него из Кремля со своей свитой и старой гвардией. Подойдя ближе к пожару, мы не решались войти в эти волны огненного моря. Те, которые успели несколько познакомиться с городом, не узнавали улиц, исчезавших в дыму и развалинах. Однако же надо было решиться на что-нибудь, так как с каждым мгновением пожар усиливался все более и более вокруг нас. Сильный жар жег наши глаза, но мы не могли закрыть их и должны были пристально смотреть вперед…»
Все это вещи, известные еще со школы – нам, например, именно этот отрывок из мемуаров графа де Сегюра зачитывал наш учитель истории. Несколько менее известным является тот факт, что Великой Армии, несмотря на огромный московский пожар, досталось достаточно провианта, чтобы перезимовать в Москве. Припасы нашлись в монастырях и были учтены и зарегистрированы интендантством графа Дарю и поставлены им под должную охрану. Интересно, участвовал ли в этой работе родственник графа, чиновник комиссариата Анри Бейль? Он когда-то служил в драгунах, но потом перешел на более спокойную службу, послужил в Италии и в Германии, проделал весь русский поход и побывал в Москве. В дальнейшем он занялся литературой и псевдонимом себе избрал название городка в Германии, где он тоже когда-то побывал, – Стендаль. Но у императора Наполеона тогда, в конце сентября 1812 года, были заботы поважнее изящной словесности.
Ему надо было решать – что делать дальше?
VIII
B конце сентября 1812 года Наполеон больше всего на свете хотел мира. Попытка написать царю через каких-нибудь посредников неоднократно повторялась, и в одном из писем есть такие строки:
«…Если у Вашего Величества все еще сохраняются хотя бы остатки Ваших прежних чувств ко мне, Вы благосклонно отнесетесь к моему письму…»
Что сказать – это не тот язык, на котором Наполеон привык разговаривать… Но царь не отвечал на «дружеские» письма точно так же, как раньше он не отвечал на угрозы.
Поэтому была сделана новая попытка – 5 октября 1812 года из Москвы выехала официальная делегация с целью начать переговоры о мире с царем и о перемирии – с Кутузовым. Кутузов делегацию принял в высшей степени любезно – вот только бывшего посла в Петербурге, генерала Лористона, к царю не пустил, удержав его в своей ставке. A в Петербург переслал письмо, которое Лористон вез, с настойчивым советом Александру: ни в коем случае не мириться.
Совет этот полностью совпал с тем, что настойчиво, раз за разом, писала царю его сестра Екатерина Павловна:
«…Мне невозможно далее удерживаться, несмотря на боль, которую я должна вам причинить. Взятие Москвы довело до крайности раздражение умов. Недовольство дошло до высшей точки, и вашу особу далеко не щадят. Если это уже до меня доходит, то судите об остальном. Вас громко обвиняют в несчастье, постигшем вашу империю, во всеобщем разорении и разорении частных лиц, наконец, в том, что вы погубили честь страны и вашу личную честь. И не один какой-нибудь класс, но все классы объединяются в обвинениях против вас. Не входя уже в то, что говорится о том роде войны, которую мы ведем, один из главных пунктов обвинений против вас – это нарушение вами слова, данного Москве, которая вас ждала с крайним нетерпением, и то, что вы ее бросили. Это имеет такой вид, что вы eе предали. Не бойтесь катастрофы в революционном роде, нет. Но я предоставляю вам самому судить о положении вещей в стране, главу которой презирают…»
Видно, что она, как обычно, самолюбие своего брата не щадит. И добавляет – «…ему простят все…», но только не новый Тильзит:
«…Чувство стыда, возбужденное потерей Москвы, порождает желание мести. На вас жалуются, и жалуются громко. Я думаю, мой долг сказать вам это, дорогой друг, потому что это слишком важно. Что вам надлежит делать, – не мне вам это указывать, но спасите вашу честь, которая подвергается нападениям…»
Царь ответил ей длинным письмом, в котором объяснял свои мотивы с выбором главнокомандующего. Он говорит очень дельные вещи. Замечает, что Багратион не мог быть назначен, потому что этот храбрец понятия не имел о стратегии, что Барклай был хорош, но он не мог быть сохранен на своем посту, потому что утратил доверие подчиненных, и что он не хотел назначения Кутузова «…из-за слишком придворного характера этого человека…». Александр не мог простить Кутузову то, что он не удержал его от сражения под Аустерлицем в декабре 1805 года. И еще он говорит любимой сестре, упрекающей его за недостатки и промахи в ведении дела, что талант – дело не приобретаемое, а врожденное, и в качестве примера приводит Наполеона:
«…Что касается таланта, – может быть, у меня недостаток его, но ведь он не приобретается: это – благодеяние природы, и никто никогда себе его не достал сам. Обслуживаемый так плохо, как я, нуждаясь во всех областях в нужных орудиях, руководя такой огромной машиной, в таком страшном критическом положении, и притом против адского противника, соединяющего с самой ужасной преступностью самый замечательный талант, и который распоряжается всеми силами целой Европы и массой талантливых людей, сформировавшихся за 20 лет революции и войны, – неудивительно, что я испытываю поражения…»
