Ральф Дутли - Век мой, зверь мой. Осип Мандельштам. Биография
О причинах мягкости приговора, вынесенного Мандельштаму в 1934 году, можно лишь строить домыслы (собственно, «мягким» он казался лишь поначалу). Арест Мандельштама совпадает по времени с подготовкой Первого съезда советских писателей, проходившего в Москве с 17 августа по 1 сентября 1934 года и призванного — в пропагандистских целях — продемонстрировать единство партии и интеллигенции. На фоне нацистской Германии, где сжигались книги, советская власть стремилась показать себя миру оплотом культуры и гуманности — точно так же, как и на антифашистском Конгрессе в защиту культуры, который будет организован в Париже на следующий год, с 21 по 25 июня. Расстрелянный за политические стихи, Мандельштам плохо «вписался» бы в эти пропагандистские акции. Да и в качестве самоубийцы — после громких самоубийств Есенина и Маяковского в 1925 и 1930 годах — он мог нанести ущерб репутации советского режима, все еще стремившегося к легитимизации. Итак, свершившееся чудо было мнимым, ибо принесло пользу самой власти. Чудо оказалось отсрочкой.
«Потому что не волк я по крови своей»
Мандельштам на Лубянке после первого ареста в мае 1934 года
29 мая 1934 года на Казанском вокзале Мандельштамы простились со своими родственниками: Евгением Хазиным, братом Надежды, и Александром, братом Осипа Эмильевича. Среди знакомых в Нащокинском переулке Анна Ахматова собрала немного денег для ссыльных; Елена Булгакова, жена автора «Мастера и Маргариты» (и прообраз Маргариты в этом романе) расплакалась и отдала все деньги, что были у нее в сумочке. Конвой состоял из трех вооруженных сотрудников ОГПУ. Путь в ссылку продолжался пять дней — с 29 мая по 3 июня 1934 года. Сперва ехали поездом до Свердловска (ныне снова Екатеринбург), затем по узкоколейке до Соликамска и оттуда — пароходом по реке Каме — до райцентра Чердынь, захолустного городка на Урале в Пермской области. В течение всего пути Мандельштам находится в тяжелом психическом состоянии: страдает галлюцинациями, боится, что его расстреляют. Один из конвоиров сказал Надежде Мандельштам: «Успокой его! Скажи, что у нас за песни не расстреливают». Он думал, что за стихи расстреливают только в буржуазных странах[323].
В относительно спокойные минуты Надежда Яковлевна читает вслух Пушкина — с собой в дорогу она взяла томик его стихов. В вагоне звучит поэма «Цыгане» (в ней старый цыган вспоминает об изгнаннике Овидии!); ее слушают и конвоиры. 1 июня 1934 года на людном свердловском вокзале, где ссыльным несколько часов пришлось ждать состава на Соликамск, у Мандельштама сложилось короткое стихотворение про портного, горькое и, на первый взгляд, наивное:
Один портной
С хорошей головой
Приговорен был к высшей мере.
И что ж? — портновской следуя манере,
С себя он мерку снял
И до сих нор живой (III, 155).
Юридический термин «высшая мера», означающий смертную казнь, стал в эпоху сталинизма тридцатых годов одной из повседневных примет мрачной действительности. Однако это стихотворение — попытка заклясть угрозу «высшей меры» магией языка: «И до сих пор живой!»
В пятидневном путешествии, тяжело сказавшемся на психике Мандельштама, был и момент прозрения, которое воплотится лишь год спустя в стихотворениях «Воронежских тетрадей», вобравших в себя кошмарные образы тех дней. Особенно глубоко врезалась в память Мандельштама поездка пароходом по Каме. Вот несколько строк из стихотворения-диптиха «Кама» (1935):
Так я плыл по реке с занавеской в окне,
С занавеской в окне, с головою в огне.
А со мною жена пять ночей не спала,
Пять ночей не спала, трех конвойных везла (III, 93).
Ссыльным воспрещалось смотреть в окно на окружающую природу. В поездах и на пароходах оконные занавески были всегда задернуты. И все же стихотворение «Кама» озарено, как вспышками, некоторыми деталями. Так, ель, горящая на берегу реки, передает лихорадочный жар, пытающий в мозгу измученного поэта. Но самое полновесное эхо — отзвук бессонного пути в ссылку — протяжно раскатилось по длинным анапестическим строкам стихотворения, написанного в Воронеже между апрелем и июнем 1935 года. В нем, подобно галлюцинациям, возникают, то зачаровывая, то ужасая, бесконечные леса и бескрайний простор «растущего на дрожжах» российского пространства:
День стоял о пяти головах. Сплошные пять суток
Я, сжимаясь, гордился пространством за то, что росло на дрожжах.
Сон был больше, чем слух, слух был старше, чем сон, — слитен, чуток,
А за нами неслись большаки на ямщицких вожжах.
День стоял о пяти головах, и, чумея от пляса,
Ехала конная, пешая шла черноверхая масса —
Расширеньем аорты могущества в белых ночах — нет, в ножах —
Глаз превращался в хвойное мясо.
На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко!
Чтобы двойка конвойного времени парусами неслась хорошо (III, 92 93).
Начиная с пушкинского стихотворения «К морю» (1824), в котором оно уподоблено «свободной стихии», море стало символом свободы. Готовность осужденного и сосланного поэта Мандельштама довольствоваться одним лишь «вершком», говорит о том, насколько ему не хватало «свободной стихии».
Мандельштама доставили, однако, не к берегу желанного моря, а в край бесконечных лесов, холодов и болот. Чердынь представляла собой уральскую глухомань, большую часть года покрытую снегом и скованную льдом; летом же над болотами здесь роятся полчища комаров. Это было далекое русское захолустье, с вязкими размытыми дорогами, лишенное и проблесков культурной жизни, безо всяких надежд на перемены — в девятнадцатом веке его мог бы описать Чехов. Едва Мандельштам прибыл к месту назначения, его тут же, после регистрации в комендатуре ОГПУ, поселили в бывшей земской больнице. Но ему не довелось, подобно Ивану Громову из знаменитой чеховской повести «Палата № 6», встретить там понимающего врача. В Чердыни был лишь один районный врач — женщина, строго соблюдавшая служебные предписания.
Психическое заболевание не отпускает Мандельштама: ему слышатся грубые мужские голоса, которые запугивают его и упрекают в содеянном. Ему кажется, что Ахматову расстреляли и он должен найти ее тело в овраге. В череде безумных видений ему мерещится и его собственный расстрел, который должен состояться «в шесть часов вечера». Желая обмануть своего мужа, Надежда Мандельштам вновь и вновь переводит стрелки стенных часов. В конце концов, он приходит к мысли, что ему остается лишь единственный выход: самоубийство. Он еще раз пытается покончить с собой: в ночь с 3 на 4 июня 1934 года бросается из окна второго этажа местной больницы и падает на вскопанную грядку, вывихнув себе правое плечо и сломав плечевую кость. Но этот безумный прыжок в никуда приводит его в чувство. Миг возвращения к ясности описан в седьмом стихотворении воронежских «Стансов» (май июнь 1935 года):
