Вольфганг Нейгауз - Его называли Иваном Ивановичем
В заключение Шменкеля спросили, что он может сказать в свое оправдание.
Фриц встал и заявил:
- Нет. Я не собираюсь оправдываться, потому что горд тем, что сделал.
- Я лишаю вас слова!
Лицо председателя стало багровым. Он дал слово адвокату. Адвокат, к неудовольствию Шменкеля, начал говорить что-то о заблуждениях подсудимого, жалел его, говорил, что у подсудимого были возможности проявить мужество и храбрость в рядах вермахта, за что ему и было присвоено звание фельдфебеля. Когда же адвокат попытался доказать появление симпатий своего подзащитного к коммунистам еще в родительском доме и стал чернить его отца, Фриц вскочил и закричал:
- Я отказываюсь от адвоката!
Суду только это и нужно было. Заседание кончилось быстро. Через несколько минут зачитали приговор:
- ...За нарушение воинской присяги приговорить к смертной казни через расстрел...
Шменкель, навсегда порвавший с вермахтом еще два года назад, не чувствовал раскаяния. Он мужественно дослушал приговор до конца.
- ...Настоящий приговор после утверждения привести в исполнение 22 февраля 1944 года.
- Увести! - приказал председатель трибунала.
Встречу с трибуналом Шменкель расценивал как свое последнее боевое задание. Еще сидя в камере, он приказал себе как следует подготовиться к этому. Фриц понимал, что никто и никогда не узнает о его мужественном поведении на суде, уж об этом позаботятся господа судьи, но ему важна была не огласка, а чувство того, что он вышел победителем из этой борьбы.
Темнело. После напряженного дня Фриц вдруг почувствовал сильную усталость. Его пугала не смерть, а та ситуация, в которой он оказался. Погибнуть в бою или умереть вот так, в четырех стенах, изолированным от всего света, - это совсем не одно и то же.
Фриц испугался собственных мыслей. Надо во что бы то ни стало продержаться эти семь дней, которые отделяют его от смерти, надо держаться для того, чтобы на рассвете восьмого дня иметь силы мужественно проститься с жизнью.
Загремел засов. Фриц вздрогнул. В глаза ударил сноп света. Это тюремщик принес ему ужин - миску жидкой баланды и кусок хлеба грубого помола. Фриц выпрямился. Он не хотел, чтобы даже тюремщик заметил его волнение.
Вслед за тюремщиком в камеру вошел какой-то мужчина в офицерской форме, но без знаков различия.
- Можете сидеть, - проговорил офицер и протянул Шменкелю руку. - Я протестантский священник местного гарнизона. Я понимаю, что уже поздно и вы утомлены, но мне не хотелось упустить возможности повидать вас сегодня.
- Благодарю, - сказал Шменкель. - Даже об этом не позабыли, - не без иронии заметил он.
Поздний гость присел на нары и продолжал:
- Вы многое перенесли в жизни, но самое тяжелое вам еще предстоит. Я хочу вас утешить. Рука церкви...
- Прошу вас, господин священник, - перебил его Шменкель, - не тратьте попусту времени. Я - коммунист и хорошо знаю, во имя чего умираю.
- Я слышал об этом, - не унимался священник, уставясь в свои молитвенно сложенные руки. - И все же я бы хотел поговорить с вами. И не только потому, что мне это положено по должности. Со времени моей духовной деятельности в Минске, - Шменкель понимал, что священник имел в виду тюрьму, - я убедился, что не все солдаты после вынесения им смертного приговора отказываются от попытки примириться с господом богом.
- И много таких, как я, вам приходилось навещать? За что их приговаривали к смерти?
- Судить - не мое дело, - ответил священник, смерив Фрица удивленным взглядом.
- Понимаю.
Шменкель внимательно разглядывал своего собеседника. На лице священника не было ни выражения ненависти, ни любопытства, ни даже равнодушия, что за последние дни Шменкель часто наблюдал у окружавших его людей.
- Я буду сопровождать вас в последний путь. Может, это будет для вас хоть какой-то поддержкой и вы перед лицом смерти не будете чувствовать себя столь одиноко.
- Одиноким я себя не чувствую. Я знаю, со мной мои товарищи - немцы и русские. Я благодарю вас за добрые намерения. Если же вы, господин священник, действительно хотите мне чем-то помочь, у меня к вам будет одна-единственная просьба.
- Я вас слушаю. Вы вполне можете мне довериться.
- Хочу написать несколько строчек жене. Передайте ей мое письмо, но совершенно частным путем, от вашего имени.
Священник испуганно оглянулся на дверь, затем встал и посмотрел на глазок. Убедившись, что их никто не подслушивает, он повернулся к Шменкелю, но встал так, чтобы спиной закрывать глазок.
- Вашей жене перешлют уведомление военного трибунала. Кроме того, вы можете попытаться написать ей официальное письмо.
Шменкель рассмеялся.
- К чему иллюзии? Что будет написано в" этом уведомлении? Что я изменник и предатель родины? И тому подобное? Я, господин священник, хотел бы написать жене правду, написать, что я поступил так по своему глубокому убеждению. Разве я могу в такую минуту обмануть жену?
- Нет. Разумеется, нет, - тихо проговорил священник, опустив голову. Значит, ваша семья ничего не знает...
- Моя жена знает меня, но я бы хотел, чтобы она узнала правду обо мне.
Оба замолчали. Прежде чем снова заговорить, священник оглянулся.
- Я готов выполнить вашу просьбу. - С этими словами он достал из кармана записную книжку и огрызок карандаша и протянул их Шменкелю. - Ваше письмо будет отправлено после вашей смерти, - прошептал священник. - Если вы позволите, я от себя добавлю несколько слов о том, что вы до конца были мужественны и стойки. В моей честности вы можете не сомневаться.
В коридоре послышался какой-то шум, Фриц быстро спрятал блокнот и карандаш под куртку.
- Кажется, часовой? - проговорил Фриц.
- Сейчас я уйду от вас, - сказал священник и уже официальным тоном продолжал: - Если вы до 22 февраля захотите меня увидеть, дайте знать страже. - И он поднял руку, чтобы постучать в дверь.
Шменкель кивнул. Он знал теперь, что его письмо дойдет до Эрны.
- Господин священник, вы, вероятно, не представляете, что сделали для меня больше, чем думаете. Мои дети будут знать, что за человек был их отец и как он умер.
* * *
За маленьким тюремным окошком забрезжил рассвет. Шменкель сидел на нарах и ждал, когда распахнется дверь камеры и раздастся грубое: "Выходи!"
Письмо Эрне он написал.
"...Прости, если тебе и детям придется пережить неприятности из-за меня, но иначе я поступить не мог. Я смело иду на казнь, так как умираю за правое дело".
Когда Фриц писал это письмо, рука его была тверда. К тому времени он уже полностью подготовил себя к смерти. Он знал, что не нарушил партизанской присяги, не обманул доверия товарищей. Жаль только, что ему не придется попрощаться перед смертью с Эрной и детьми. Жаль, что не увидит родины, за светлое будущее которой он боролся.
