Коллектив авторов - Гордость и предубеждения женщин Викторианской эпохи
– Я вам на ухо скажу, какие, – ответила она и трижды многозначительно качнула своим тюрбаном».
Нетрудно догадаться, что эта сценка списана с натуры. Ведь самой Шарлотте приходилось не раз слышать выговоры от семьи богатого йоркширского промышленника.
Одно письмо к Элен Насси написано карандашом, и в начале его Шарлотта извиняется за это: чтобы достать чернил, ей придется идти в гостиную, а она не хочет лишний раз там появляться. «Прошу вас лишь представить себе, какие муки терпит злосчастное, необщительное существо вроде меня, неожиданно очутившееся в кругу большого семейства – надутого, как павлины, богатого, как крезы, – да еще в ту пору, когда оно особенно оживлено приездом множества гостей, людей, мне совершенно незнакомых, увиденных впервые в жизни, – пишет она. – И в этом состоянии мне нужно опекать целую кучу балованных, испорченных, безудержных детей, которых мне приказано все время развлекать и просвещать. Я очень скоро убедилась, что постоянная необходимость демонстрировать свою жизнерадостность исчерпала ее запасы, и исчерпала до конца, так что я и сама почувствовала уныние и, надо думать, не сумела его скрыть, за что миссис К. сделала мне реприманд, да таким суровым тоном и в столь грубых выражениях, что верится с трудом, а я, как дурочка, стояла, заливаясь горькими слезами. Я не могла сдержаться, мне изменило самообладание. По-моему, я была усердна и всеми силами старалась угодить ей. И выслушать такое лишь потому, что я робела и временами ощущала грусть, – нет, это слишком! Мне тотчас захотелось отказаться и уехать, но по недолгом размышлении я решила собрать всю оставшуюся у меня волю и выстоять бурю. Я сказала себе, что никогда еще не оставляла службу, не завоевав хоть чьего-то дружеского расположения, что невзгоды – лучшие учителя, что бедным на роду написано трудиться и людям подначальным суждено терпеть».
Дети, бесправные и беззащитные перед глупостью или злобой взрослых, очень быстро перенимают манеры своих мучителей. Они понимают, что гувернантка для родителей – чужой человек, более того, единственный человек, в конфликте с которым родители, скорее всего, окажутся на их стороне.
«Теперь я яснее вижу, что гувернантка в частном доме – ничто, – пишет Шарлотта Бронте своей сестре Эмили. – Живым человеком ее не считают, лишь бы она выполняла свои скучные и утомительные обязанности… Я очень стараюсь быть довольной своим новым местом. Как я уже писала, деревня, дом и парк божественно прекрасны. Но есть еще – увы! – совсем иное: ты видишь красоту вокруг – чудесные леса, и белые дорожки, и зеленые лужайки, и чистое небо, но не имеешь ни минуты и ни одной свободной мысли, чтоб ими насладиться. Дети находятся при мне постоянно. Об исправлении их не может быть и речи – я это быстро поняла, и нужно разрешать им делать все, что им заблагорассудится. Попытки жаловаться матери лишь вызывают злые взгляды в мою сторону и несправедливые, исполненные пристрастия отговорки, призванные оправдать детей. Я испытала этот способ и столь явно преуспела в нем, что больше пробовать не стану… Миссис К… заваливает меня всяким шитьем выше головы: ярдами носовых платков, которые следует подрубить, муслином для ночных чепцов, в придачу ко всему я должна смастерить туалеты для кукол».
А вот как описывает манеры своих учеников Энн, работавшая в это время в имении Торп-Грин: «Мое мнение не спрашивалось, о моих удобствах не осведомлялись. Иногда Матильда и Джон решали „отделаться от этой чертовой скукотищи“ еще до завтрака и посылали горничную будить меня в половине шестого без малейшего стеснения или извинений. Иногда мне предписывали быть готовой ровно в шесть, а когда я, торопливо одевшись, спускалась в классную комнату, она оказывалась пустой, и после долгого бесплодного ожидания выяснялось, что они передумали и решили еще поваляться в постели. Летом в погожее утро являлась Браун и предупреждала, что молодые господа решили устроить себе отдых и отправились гулять, и мне приходилось томиться без завтрака почти до голодного обморока – они-то не забывали перекусить перед прогулкой… Капризность, с какой они выбирали время и место для занятий, вполне гармонировала с распущенностью их поведения во время них. Слушая мои объяснения или отвечая урок, они полулежали на кушетках, валялись на ковре, потягивались, зевали, переговаривались, смотрели в окно, но стоило мне помешать в камине или уронить платок, как мне тотчас выговаривали за то, что я отвлекаюсь, или сообщали, „что маме не понравилась бы такая небрежность“».
* * *А что же тот, ради благополучия которого сестры проходят все эти испытания? Что поделывает Бренуэлл? Он не поступил в Королевскую Академию, несколько раз безуспешно посылал свои очерки в «Блэквудс мэгэзин», полгода проработал гувернером в одном доме, но был уволен, поступил клерком на железную дорогу, снова был уволен, из-за недостачи. Впрочем, ему все прощают, его все любят. Он просто не создан для тяжелой работы и унижений, для терпения без надежды. Он слишком хорош, слишком горд, слишком чувствителен. Он рисует портреты сестер, довольно неумело, но благодаря им мы можем представить себе, как они выглядели в юности: светловолосая тихоня Энн, Эмили с гордой посадкой головы и темными вьющимися кудрями; невысокая, склонная к полноте Шарлотта, укладывающая волосы в узел на темени. Он по-прежнему пишет о приключениях Александра Шельмы, своего альтер эго, и его повести доставляют много радости Шарлотте.
«Почти неделя, как я получила письмо от Бренуэлла с упоительно-характерным посланием Нортенгерленда дочери, – записывает она в дневнике, который ведет в Роу-Хеде. – Каким сладостно-утешительным голосом словно говорит это письмо! Я жила им несколько дней. Всякий раз, как у меня выдавалась минутная передышка, оно звучало у меня в ушах, словно чистая музыкальная нота, пробуждая мысли, которых не было много недель, мне рисовались возможные последствия, письма и другие сцены, связанные с иными событиями и иным состоянием чувств».
Для нее Бренуэлл навсегда останется любимым младшим братом и товарищем, она всегда будет пытаться защитить его от невзгод, угадать, с какой стороны обрушится удар, и заслонить его. Увы! Ни она, ни кто-либо другой не может защитить Бренуэлла от него самого. Всеобщий баловень, он не умел удерживать то, что само падало ему в руки, не умел упорно трудиться, чтобы закрепить успех, не умел преодолевать трудности и извлекать уроки из неудач. А к таким людям жизнь, к сожалению, часто безжалостна.
Десять лет спустя Шарлотта напишет мисс Вуллер: «Вы спрашиваете меня о Бренуэлле: он совершенно не заботится о том, чтобы найти себе работу, я начинаю опасаться, что он довел себя до полной неспособности занять какое-либо положение в жизни, и, даже если бы ему достались деньги, он непременно обратил бы их себе во зло; боюсь, что у него почти убита воля и он не в силах управлять своими действиями. Вы спрашиваете, не кажутся ли мне мужчины странными созданиями. Кажутся, и даже очень. Я часто думала о том, какие они странные, а также и о том, как странно их воспитывают, – по-моему, их слишком мало ограждают от соблазнов. Если девочек оберегают так, словно они бессильные и безнадежно глупые создания, то мальчиков толкают прямо в жизнь, словно они мудрейшие из мудрых и не способны сбиться с пути истинного».
