Анатолий Алексин - Перелистывая годы
Фрида была безотказной и скорой «скорой помощью»: она, немедленно откликнувшись на мой звонок, связала меня с крупнейшим терапевтом Борисом Евгеньевичем Вотчалом (он в ту пору был удостоен золотого аппарата для измерения давления, который вручался Международной организацией целителей «кардиологу номер один»). Вновь вспоминаю…
Хоть он и был главным терапевтом министерства здравоохранения, да к тому же еще и советской армии, на груди у него, поскольку ворот рубахи был вольготно распахнут, я увидел крест.
– Отчего сердце останавливается? – спросил я затаенно и еле слышно.
– Сначала надо выяснить отчего оно бьется. Я лично понятия не имею, – ответил лучший терапевт мира. – Мои студенты знают и охотно вам объяснят. А я не смогу. Но маму вашу спасу.
Он выполнил обещание – и подарил мне четверть века маминой жизни.
Низкий вам поклон, великий целитель… Самого себя вы сберечь не смогли – и ушли из жизни задолго до срока. Впрочем, кому, кроме Господа, те сроки известны?
Дружил я с нейрохирургом Эдуардом Канделем – никогда не унывающим Эдиком, который имел основания и приуныть, почти ежедневно идя «на вы», то бишь в наступление на болезни головного мозга. Он, едва ли не один в стране, умел находить ту «спайку» в мозгу, в которую нужно было безошибочно попасть, чтобы «распаять» ее – и спасти человека от «болезни Паркинсона». Простите, нейрохирурги, если я что-то с медицинской точки зрения излагаю неточно. Многих избавлял Эдуард от послеинсультных бедствий, от опухолей мозга. Но себя от одного из подобных же мозговых недугов спасти не сумел… «Эдик и смерть – две вещи несовместные», – думал я. Но ошибся.
В Советском Союзе с дуболомным упрямством действовали необъяснимые «правила»: членов политбюро – допустим, Фурцеву и Полянского – бдительно охраняли, оберегали, а вот Льва Ландау – нет. И он стал жертвой банальной автомобильной катастрофы… Банальной, потому что подобных аварий было много, но уникальной, поскольку пострадал в результате гений. И не просто пострадал, а оказался на самом рубеже, на тончайшей грани между жизнью и гибелью. Но произошло, пожалуй, единственное в истории медицины событие: спасать гения с разных концов земного шара слетелись в Москву самые прославленные хирурги. Плацдарм же для их и своей спасательной деятельности заранее подготовили российские нейрохирурги – молодой Эдуард Кандель и его учитель профессор Егоров. Череп великого физика собрали буквально «по кусочкам». Звучит это не очень изысканно, но именно та фраза гуляла по страницами мировой прессы: «собрали по кусочкам».
Сколько раз я просил Эдуарда Канделя – благожелательного и безотказного Эдика – помочь жертвам инсультов, злокачественных мозговых опухолей, «болезни Паркинсона». И он помогал, помогал, помогал… Его хирургическое искусство отменяло «смертные приговоры», самые пессимистические прогнозы. А сам погиб от болезни мозга.
Низкий поклон тебе, целитель…
В гостях у нас побывал и мой дорогой друг Аркадий Вайнер – один из двух знаменитых братьев Вайнеров. Прибыл Аркадий на Обетованную землю с женой… Вспомню, что Агния Барто терпеть не могла, когда, представляя ее мужа, видного ученого-энергетика, члена Академии наук, говорили: «А это – муж Барто!» «Он, конечно, мой муж, но в той же мере я – его жена. Чем и горжусь!» – ставила Агния Львовна «на место» поклонников ее поэтического дара.
Тут противоположная ситуация, но фактически та же самая.
Доктор медицинских наук, профессор Софья Дарьялова, как говорится, у меня на глазах спасала людей не только тем, что вовремя обнаруживала у них «рак» (и сражалась с ним, нередко его побеждая!), но и тем, что не обнаруживала… Я знаю десятки (а значит, их были тысячи!) людей, направлявшихся к Софье Дарьяловой в убийственном настроении и с диагнозом-приговором (правда, иногда в скобках стоял успокоительный знак вопроса, который больного не успокаивал), да, знал таких, которые шли к ней обреченными, а возвращались освобожденными от приговора. Врачебный и человеческий дар Сони состоит и в том, что она умеет вовремя не дать больному свихнуться, от отчаяния сойти с ума (случается, что и в буквальном смысле). Почти так было со мной… Я знал, что судьба обрекла меня на «высшую меру наказания»: от рака лимфатических желез спасения в те времена не было. «За что мне такая «мера»? – смятенно размышлял я. – За что?»
Его, тот диагноз, начертала открыто, предоставив мне возможность, так сказать, ознакомиться, хирург-онколог, тоже обладавшая врачебным талантом, но не обладавшая, мне кажется, в должной мере талантом человечности. Вопросительный знак был в скобках выведен ею так, что показался мне знаком восклицательным. Не ставившим диагноз под вопрос, а его утверждавшим…
Жена Таня была в те дни неотторжима от меня и моего горя. Я был еще относительно молод: столько надежд, столько, простите за казенное слово, «замыслов»! Таня убеждала, что все они сбудутся. Она всегда была для меня первым другом в тяжких жизненных ситуациях, в литературных моих бдениях, во всех метаниях моего тревожно-мнительного характера (об этом я расскажу в особой главе!).
Но из медицинских светил только Соня Дарьялова – всеми почитаемая в онкологическом институте Софья Львовна – тайком (вопреки желанию «лечащего врача»!), как изобретательная, хитроумная школьница, умудрялась проникать в мою отдельную палату: «Все будет хорошо!» Она утешала, но не жалостливыми, неаргументированными обещаниями, а своим авторитетом, который был в институте непререкаем. Изобретенная Дарьяловой барокамера (лишь одно из ее открытий!) схватывалась один на один с раком легких и заставляла его отступать.
Отдельная палата… Она вроде бы привилегия, но панические раздумья обреченного наедине с самим собой превращают привилегированную палату в палату номер шесть. Если бы не Соня и не жена моя Таня, не оставлявшие меня в одиночестве ни на мгновенье (присутствуя в палате или отсутствуя в ней!), боюсь, было бы скверно…
Искусно располосовав меня от живота до позвоночника, лечащий врач при встречах со мной не расставалась со своей драматичной многозначительностью. Я знал, что через десять дней утром должна явиться та, что с помощью микроскопа снайперски точно определит: «быть» мне на свете или «не быть».
Наступил тот день… Ни в девять, ни в десять никого не было. «Значит, конец… – думал я. – Если б все было хорошо, как обещала Соня, даже мой лечащий врач взбежала бы наверх, ворвалась бы в палату со спасительным сообщением».
