Иннокентий Смоктуновский - Быть!
– Слышишь, что у вас там стряслось, опять что-нибудь не так, не туда смотрел, что ли?
Тот, не понимая, уставился на меня.
– Где стряслось, что стряслось – не пойму?
– Разве ты не вышагивал там только что?
– Я здесь давно стою, смотрю, вот.
– Эй, где вы там, сюда быстро! – прозвучало приказом за спиной.
Мы ринулись туда и… застыли… невероятно, перед нами стояли три человека – два наших, своих, и один совсем незнакомый!!! ПРИШЛИ! ПРИШЛИ! ГОСПОДИ, ПРИШЛИ!.. Отбойными молотками колотило, стучало внутри, в висках, глазах, горле, двор качало, подбрасывало, все ходило ходуном… Сейчас кричать бы, орать во всю мощь, броситься к этому незнакомцу и раздавить, расплющить за это явление его. Мы и впрямь не одни, еще поживем, с нами наши, свои, и их тоже будь здоров как предостаточно, по крайней мере не меньше вашего, вот один уже сюда пришел, и еще понайдут полным полно, тьма тьмущая, так же, как и у вас, – так что живем.
– Пришли, пришли, нас много.
– Давай быстренько мотаем отсюда, приказано отойти, и чем быстрее мы сделаем это, тем вернее, вот! – клокотало лихорадочной радостью в нашем старшом. Он живо, что просто никак не вязалось с его всегдашней мрачностью, оглядывал нас, словно ожидал: что дурного можем сказать мы теперь о его кратком, но вот ведь прекрасно завершающемся командовании. И он как-то хорошо, радостно взглянул на меня.
– Да-да, брат… – хлюпнуло у меня, но дальше почему-то воздуха не хватило.
– Тебя кто послал? – обожгло его вдруг, и радость в нем да и в нас заметно поубавилась.
– Сам я не пришел бы сюда, как ты понимаешь, я еще жить хочу, так что не выкаблучивайся и не беспокойся, а быстренько линяем отсюда, пока есть эта возможность, и вся недолга.
По сути, новенький говорил просто замечательно, но никак не мог отойти от одышки, душившей его. Наверное, проделанный им путь был не близок и не прост, он едва переводил дыхание, с него катил пот; выкатившимися глазами, но ничего не видя, он как заведенный то смотрел на ствол большого дерева, то вроде осматривал у себя под ногами какое-то невероятное большое чудовище и опять возвращался к дереву. Полы и грудь его шинели были все в мокрой глине, он, должно быть, долго полз. По мере того как дыхание его успокаивалось, сам он становился страшно озабоченным, не то настороженным – или это только казалось так на фоне наших счастливейших, уставившихся в него, как в божество, лиц. Вообще новенький был, как припоминается, очень своеобразным типом, его легко можно было бы сыграть. Уже успокоившись, он говорил так тихо, буднично, таким унылым голосом, вроде у нас был страшно большой выбор: захотим – будем линять, а можем и не захотеть, и тогда будем предпринимать какие-нибудь другие всякие химические процессы и реакции. В любое другое время над ним можно было бы всласть посмеяться, душеньку потешить, отвести.
Теперь же тон голоса и его манера говорить звучали бы полным безразличием, если бы не душившая его одышка, которой с лихвой хватало, чтоб заключить: в каком непростом мы сейчас положении.
– Ну так что… сколько вас еще… там вместе с капитаном кто-то из ваших… – Голос у него – вроде стружку с тебя снимает; объяснил: – Совсем немного, человек шесть, семь… так я вот…
– О-о, хватил, где же это он их насчитал. Это было бы здорово, вот… но… нас всего четверо… здесь мы все, вот, а там… уже пришли? – сел на своего любимого конька мой… наш командир. Так что же ты, как тебя, сержант, что ли?..
– Что я… сказали: отведем раненых и вернемся – ждите, ну и что… где они?.. хорошо еще, что совсем не забыли – прислали, а то ведь… только на людей кричать да свою шкуру спасать…
Надо полагать, связной и раньше сознавал, что забежал сюда не мед пить, но только теперь, казалось, начал понимать, куда он заполз; и хоть он старался говорить все тем же постным голосом, однако эти усилия его были отчетливо слышны, и он сам с сожалением понимал это, но поделать с собой ничего не мог, наверное, потому смотрел на нас совсем по-другому.
– Ну а ты… слова сказать не можешь… дошел, я вижу, до ручки, а дрожишь-то чего? – без зла переключился новенький на меня в надежде за шуткой скрыть ожог от всего узнанного, однако голос упорно отказывался повиноваться, не слушался его, а по тому, как он ворочал глазами, теперь уже просто переводя их с одного из нас на другого, было очень ясно, что ему здесь не нравится. Как бы там ни было, а задание свое он проделал просто геройски, по-другому не могу определить его поступок, а то, что теперь он был в полном перепуге – так четырьмя-пятью часами раньше мы были точно в таком же состоянии, а может быть, еще и почище. Он был связной и пришел к нам, но то, что перед нами был полный, добрый, славный лапоть, это тоже виделось и ощущалось сразу и, пожалуй, больше всего. И если он все же, назойливо прицепясь, пристал ко мне, то только оттого, должно быть, что почувствовал во мне некоторую схожесть с этой редкой разновидностью обуви. Два сапога принято называть парой. Совершенно заблудившись в ощущениях, он пытался было даже подбодрить нас (но у него и это как-то не выходило, вернее выходило, но так неуклюже, что было бы, пожалуй, лучше, если бы это не выходило совсем), его, тем не менее, вывернуло на правильную дорогу со мной, например, он был прав: меня трясло как в лихорадке, по-моему я ничего не соображал, не понимал, все восприятия жизни были вытеснены одним понятием – линяем! Оно захватило меня целиком своим «улетучиванием», невидимостью, оно невероятно полно вобрало в себя все, что чувствовали и жаждали мы, доведенные до крайности. А вот выразить просто и так замечательно точно никогда бы не смогли. Такое под силу лишь свежему сознанию. Есть в этом определении нечто исчезающее, если даже будешь искать – не найдешь.
– Да вот трясет, не знаю… озноб… от радости, что ты пришел и теперь линять будем и жить…
– Тебе-то куда еще линять, ты и так бледный и прозрачный, как студень.
– Кто, я?.. нет… я – так… я – червь, я – раб, я – это… все хорошо, линяем!!!
– Прежде чем линять, скидывай все, что намотал лишнего себе на шею, спину, червь, все мешать будет, горбатый же совсем.
– Кто, я?.. нет, это сутулюсь я, когда холодно, и это… мало во мне мяса… потому что я – царь, я – Бог и… это…
– !!!
Все как-то хорошо – хорошо и тихо смотрели на меня. Неожиданно связной вдруг переменился весь, досада промелькнула по его все еще возбужденному лицу, и хотя казалось дальше некуда, но он еще больше покраснел и глянул мне в глаза, дескать: «Прости, нашел на ком выместить свою боязнь!».
