Анатолий Вишневский - Жизнеописание Петра Степановича К.
– Девяносто лет – это большой возраст, – сказал Петр Степанович, отвечая на юбилейные тосты. – Хоть я и неплохо себя чувствую, а все ж таки пора и мне собираться в дорогу. Когда так долго живешь, забываешь многое из своей прежней жизни, а лучше всего помнятся детство и ранняя молодость. И помнятся не тем, что на самом деле приключилось, а больше надеждами. Надежды у меня были громадные! Молодость вообще отличается глупостью.
Не все в жизни получилось, как я думал в своей глупой молодости, когда считал, что мы вот-вот познаем тайну невидимости. А замыслы Циолковского сбылись, как я и ожидал. Хотя некоторые и в это не верили, Грищенко, например. Что бы он сказал сейчас? Атомные электростанции строим! Я боялся, что наше поколение все сделает, а детям и внукам ничего не достанется, это была моя ошибка.
Петр Степанович забыл, что он хотел сказать дальше, долго молчал, все терпеливо ждали.
– Может тебе это и не понравится, – Петр Степанович повернулся к старшему сыну, – но я считаю, что физикам не надо зазнаваться. Как агроном я всегда был связан с землей, с природой, может, чего и не понимаю в современной науке, но считаю, что нужно больше внимания уделять натурфилософии. Я в молодости не на шутку увлекался натурфилософией…
Петр Степанович совсем потерял нить рассуждения и снова растерянно замолчал. Средний сын сказал:
– Папа, давай выпьем за то, чтобы мы все собрались, когда тебе исполнится сто лет!
Все поднялись со своих мест, стали чокаться с Петром Степановичем, желать ему мафусаиловых лет, Петр Степанович кивал, беспомощно улыбаясь, а сам все еще напряженно искал утерянную мысль.
– В молодости у меня был знакомый, Краулевич, хороший мужик, то он всегда говорил… не могу вспомнить!
– Петр Степанович, – вмешалась невестка Лида. – Вы устали? Может, вы отдохнете? Полежите немного, а потом вернетесь за стол. Никита, проводи дедушку и включи там свет, чтобы деда не споткнулся!
– Да, я немного устал, – сказал Петр Степанович и, сразу как-то сникнув, пошел в свою комнату.
Какое-то время все молча смотрели как он, довольно грузный мужчина, обходя стол, медленно шел к двери. А затем обе невестки начали убирать со стола, готовясь подавать горячее, а старший сын, чтобы снять возникшее напряжение, стал в комических тонах пересказывать одиссею получения талонов на спиртное по случаю девяностолетия Петра Степановича. По его словам выходило, что когда он пришел за этими талонами, то ему заявили, что их гораздо проще было бы получить, если бы речь шла о поминках. Он, будто бы, спросил у тетки, которая выдавала талоны: «Что же, вы считаете, было бы лучше, если бы мой отец умер?». А она ответила: «В таком возрасте в этом не было бы ничего удивительного».
От частного разговор перешел к общему. Вначале братья немного поспорили о том, правильно или неправильно ведется нынешняя борьба с алкоголизмом. Младший сын, счастливо излечившийся в свое время от запойного пьянства, будучи сторонником своего новосибирского земляка и знакомца профессора Жданова, считал лигачевские антиалкогольные меры полумерами и требовал абсолютного сухого закона. Средний же брат меланхолически заметил, что если до сих пор был хотя бы один товар, который можно было купить без очереди, то теперь нету и его. Но он никогда особенно не прикладывался к спиртному и поэтому не мог считаться специалистом в этом вопросе.
Когда тема спиртного была исчерпана, средний брат поинтересовался, что вообще говорят знающие люди о Горбачеве и его политике.
– Вы тут все же ближе к начальству, чем мы в нашей глухомани. Он взаправду хочет что-то поменять или затеял очередной обман?
Младший брат оказался самым осведомленным. Журналист все-таки, хоть и спортивный!
– Вроде бы хочет, но не знает как. Страна в такой заднице, что никому не известно, как ее оттуда вытащить. У нас в Академгородке сливочное масло по талонам еще можно купить, а в Бийске нет и по талонам. Академик с мировым именем у нас имеет право на килограмм сыра в месяц, а доктор наук – только на полкило. Зато на кладбище растет число могил с надписями под копирку: «погиб при исполнении интернационального долга» – где? что? – не разъясняется. Знакомый чувак, вхожий в высокие коридоры, говорит, что твердо хотят вывести наши войска из Афганистана, но есть и противники.
– За бугром тоже считают, что будут перемены, – подтвердил и старший брат, регулярно слушавший Би-Би-Си и Голос Америки. Тетчериха хвалит Горбачева, говорит, что это первый советский политик, с которым можно иметь дело. А я считаю, пока рано судить. Если Сахарова освободят, тогда я, может быть, поверю. Хотя где они возьмут мясо, все равно непонятно…
– А говорят, в Москве после смерти Брежнева стала свободно продаваться туалетная бумага, – встряла в мужской разговор Оксана. – Откуда они ее взяли?
– Наверно из стратегических запасов. – Олег встал из-за стола и пошел проведать Петра Степановича.
XXXII
Братья разъехались, младший брат вернулся в Новосибирск, а там его ждала приятная новость: его, возможно, пошлют освещать Олимпийские игры в Сеуле. Во всяком случае, его включили в предварительный список.
Младший сын Петра Степановича был человек проверенный, он часто ездил за границу, но пока только в социалистические страны. А тут – такая возможность! Надо было заполнить анкету, все рассказать о своих родителях братьях, сестрах… Если, например, кто-нибудь умер, то указать, где похоронен. В общем – все подробно. У младшего сына Петра Степановича всегда были проблемы, что писать в таких анкетах. Писать, что он был в детстве на оккупированной территории, или в детстве не считается? Что один брат был в плену? А второй – в заключении? Что отец сидел? А если они реабилитированы? Он как-то отвечал на все эти вопросы, сообразуясь с духом времени, но от разу до разу забывал, что писал в прошлый раз, и всякий раз опасался, что напишет что-то не то, а спрашивать у кадровиков не хотел, чтобы лишний раз их не насторожить. Он больше советовался с братьями.
У старшего брата у самого были проблемы с такими анкетами по линии Первого отдела. Их периодически полагалось обновлять, он же такими секретными делами занимался. Старший брат кое-что опускал или привирал, но всегда одинаково, хотя и ему приходилось непросто: прошлое-то все время менялось. Скажем, он своих дядьев репрессированных никогда не упоминал, как будто их и не было, а они вдруг возьми и появись, их реабилитировали, стали о них писать в газетах, про дядю Васю книжка вышла. Надо их теперь указывать или нет? Он решил ничего не менять, а спросят – прикинется дурачком, скажет, не знал, дескать, что дядьев тоже надо указывать. Примерно такие советы он давали младшему брату. Атому очень хотелось поехать в Сеул, и он задумывался: а не повысит ли его шансы наличие героического революционного дяди, именем которого теперь назвали улицу во Львове и даже поставили ему там памятник? Но тогда возникнут расхождения между этой анкетой и теми, которые он заполнял прежде. Как он это будет объяснять, если спросят?
