Игорь Зотиков - Зимние солдаты
А дружба с Николаем Николаевичем продолжалась всю жизнь, хотя их надолго разъединила катастрофа, после которой Петр Леонидович уехал за границу, а Николай Николаевич остался в России. И в то время как Петр Леонидович налаживал свою работу в Кембридже, Николай Николаевич в каждом письме ему писал: «Возвращайся, Петька!.. Ты ужасно нужен здесь».
В то время, в двадцатых годах, когда была разруха и черт знает что, Николай Николаевич и Иоффе сумели создать новые институты – родился Физико-технический институт, в Петрограде возник Рентгеновский или Рентгенологический институт. Иоффе, конечно, необыкновенно умело все это делал. Он был очень умелым тактиком и умелым политиком, умело разговаривал с нашими правителями. А Коля был блестящий человек, который вокруг себя собирал всех. Все его ученики сделались знаменитейшими: Курчатов, Харитон, Алиханьян – это все была ленинградская школа.
– Когда Петр Леонидович вернулся в Россию, Николай Николаевич оказался его единственной опорой?
– Да, Николай Николаевич очень много ему помогал. Петр Леонидович иногда очень сердился на Николая Николаевича, который был очень увлекающийся человек, с громадной фантазией и часто опирался на очень нехороших людей, поддерживал их. Петр Леонидович всегда ему говорил: «Колька, разве можно так себя вести? Как тебе не стыдно? Что ты делаешь?..»
– Анна Алексеевна, существует версия, что Петр Леонидович сам не хотел заниматься созданием атомной бомбы, заниматься этой тематикой. Это так?
– Он не хотел иметь дело с Берией. Он не мог принимать в этом участия. Вначале он был в Атомном комитете, но потом написал то самое письмо Сталину, в котором указывал, что Берия – как дирижер, который машет палочкой, не понимая партитуры.
Вот, например, Курчатов был очень хороший ученый, потрясающий дипломат и тактик. Он умел заставить наших правителей и уважать его, и слушать. Он умел подойти к ним с какой-то такой стороны, когда они чувствовали, что их не презирают, наоборот – запанибрата, когда надо, тогда надо. Петр Леонидович этого не мог, а Курчатов обладал дипломатическим тактом и умением схватывать этих людей. Нужно же было уметь с ними обращаться и заставлять их делать то, что надо. И Курчатов это умел. Потом он был очень храбрый человек. Раз он полез туда, куда лезть не надо было…
– Полез в самый котел?..
– Было такое. Я знаю от Петра Леонидовича, что Курчатов не мог допустить, чтобы полез кто-нибудь другой, он сам это сделал и облучился очень сильно…
Мы помолчали. Потом я добавил что-то вроде: «Так все сложно, противоречиво…»
Анна Алексеевна снова как бы встрепенулась:
– Ужасно. То, что иногда нам рассказывал Арцимович, просто страшно. Петр Леонидович этого не мог. Что-то в нем было такое, чего он не переносил…
– Он был настоящий европеец.
– Нет, он был не европеец, у него, как у поэтов, у талантливых людей, нервы не внутри, а наружу. И для него некоторые вещи были совершенно невозможны.
Во время войны
– Когда началась война, как это отразилось на институте?
– Когда началась война, все включились в военную тематику, и он тоже. Потом он занимался кислородом. Кислород оказался необходим всем. И военным, и штатским – абсолютно всем. Большие установки для получения кислорода были сделаны именно в это время. Институт очень быстро переехал в Казань, уехали и дети. И мой отец переехал из Ленинграда в Казань. Мы с Петром Леонидовичем некоторое время оставались в Москве. Институт в Казани разместился в здании университета, и где-то в общежитии жили наши сотрудники, наши механики, которые приехали вместе с семьями. А мы некоторое время оставались в Москве. У нас было, как я говорила, престижное убежище. Тогда кругом нас были деревни; всем казалось, что у нас убежище было лучше, чем где бы то ни было, и к нам приходили люди. Я, как жена директора, была главной. Всегда, когда требовалось, сидела в убежище и смотрела, чтобы там всем было уютно. Петр Леонидович много работал. Наконец пришло время, когда нам тоже пришлось уехать из Москвы. В Казани нам дали симпатичную крохотную квартирку в том доме, где раньше жил университетский привратник. Наверху поселились академик Чудаков и его семья, а внизу – мы. Там была большая комната с центральной печкой и две крохотные комнатушки. Мы как-то все распределились. Были двойные нары для детей, которые мы быстро сколотили. Петр Леонидович постоянно бывал в Москве. Он занимался не только институтом, а главным образом кислородом. Я работала в госпитале. Дети учились. Сергей кончил сразу два класса, учился очень хорошо. Летом он иногда ездил в экспедиции. Андрюша был маленький мальчишка, с ним было сложнее. Все обстояло более или менее благополучно, они не убегали на фронт, слава Богу.
Там же жил мой отец со своей женой Надеждой Константиновной, некоторое время и Андрюша жил у деда. Для нас самое большое беспокойство было о наших, кто оставался в Ленинграде, – Наталья Константиновна и Леонид. Леня, хотя был глухой и непризывник, все-таки на некоторое время призывался в армию, но оставался в Ленинграде на каких-то работах. Когда началась блокада, мы страшно беспокоились о них, старались им что-то послать, что-то сделать. Они пережили блокаду, и, по-моему, уже в апреле мы сумели извлечь их из Ленинграда, когда Леонид был при последнем издыхании. Наталья Константиновна, как женщина – женщины могут пережить гораздо больше, – чувствовала себя лучше. Когда они приехали (у нас была своя собственная маленькая баня), я пошла мыть Леню. Боже мой, это был скелет, обтянутый серой кожей. Страшно было смотреть: последняя степень дистрофии. Потом Леня откормился, в армию его не брали. Он пошел работать на авиационный завод и работал там все время. Затем мы с Петром Леонидовичем уехали в Москву, оставив Наталью Константиновну хозяйкой вместе с мальчишками. Наталья Константиновна очень умело обращалась со своими племянниками. Она умела на них влиять и сглаживать все их глупости. Потом, к сожалению, жена моего отца умерла, а я была дружна с ней с самого детства. Когда папа потерял Надежду Константиновну, то Вавочка, как мы ее звали, «завещала» его Женечке. Ведь Женечка и Вавочка, как я уже говорила, были друзьями всю жизнь. И Женечка честно смотрела за папой до его конца. Официально они не расписывались, но Петр Леонидович потом написал Маленкову, что Евгению Николаевну надо сделать вдовой Алексея Николаевича Крылова, и задним числом она стала Евгенией Николаевной Крыловой, его вдовой. Потом уехала в Ленинград, а под конец жизни мы перевезли ее сюда, сдав ее квартиру в Ленинграде. Так что последние несколько лет она жила здесь и была счастлива, потому что к ней приходили внуки. Мы с ней тоже дружили. Она оказалась очень близким мне человеком.
