Сергей Пинаев - Максимилиан Волошин, или себя забывший бог
— Она что же — не оставила вам адреса?
— Только запах духов. Удивительно тонкий запах.
— И полыни.
— Полыни?
— Ах, простите — вербены…
Петербург. Старинный особняк. К дому приближаются Маковский и Сомов.
— Уже полдня ходим и хоть бы на метр приблизились к цели!
— Искусство, господин Сомов, требует немалой крови и нервов. Не мне вас учить.
— Не только нервов, но и денег. Я слышал, Сергей Константинович, что с помощью подкупа вы заручаетесь доверием невинных людей и уже опросили всех дачевладельцев Каменноостровского по поводу Черубины.
Маковскому крыть нечем.
— Ну что, рискнём?
Сомов дёргает звонок у парадной, и вскоре в дверях показывается дворецкий. С некоторым удивлением и тревогой смотрит он на господ явно богемного вида. Маковский берёт инициативу в свои руки:
— Вот что, голубчик, у нас к тебе конфиденциальный разговор.
Дворецкий напрягается.
— Мы из редакции литературного журнала «Аполлон». Нам сказали, что в этом доме (сверяется с бумажкой) проживает или, ну скажем, может проживать, молодая особа, графиня, приехавшая из Франции, поэтесса Черубина де Габриак.
Дворецкий бросает на любопытствующих господ подозрительный взгляд, но всё же отвечает:
— Их превосходительство графиня Нирод уехали за границу.
— А куда именно, любезный?
— В Париж.
— И давно она покинула Россию?
У обоих «сыщиков» хищно загораются глаза. Хитроумный слуга, смекнув, что господам нужны какие-то факты, в которые они очень хотят поверить, мгновенно перестраивается:
— Да ещё весной.
— Что же, она одна уехала?
— Никак нет-с. С мужем, Иваном Ардальонычем-с.
Видя, что оба посетителя разочарованы, добавляет:
— У их превосходительств — две внучки-с. В Париже проживать изволят-с. Да, вот… та, что помоложе, сейчас здесь, в Петербурге.
Маковский машинально суёт ему купюру и задаёт главный вопрос:
— Как зовут ту, что сейчас в Петербурге?
— Не извольте гневаться, ваше благородие… Мудрёное имя. Вроде как Жозефина. Но графиня называет её как-то ещё и по-другому.
Сомов, вручив старику ещё несколько бумажек, заговорщицким шёпотом:
— Не Черубиной ли?
— Да, ваше сиятельство. Именно так-с, Черавиной-с.
— И что же, мадемуазель Черубина сейчас дома?
— Никак нет-с. Уехали с утра. Верхом-с.
Литераторы, не солоно хлебавши, отбывают прочь.
Петербург. Квартира Маковского. И вновь телефонный звонок.
— Ах, это вы!
— Сегодня утром я написала стихи. Думаю посвятить их вам. Завтра вы их получите.
— Но я не могу ждать до завтра!
— Хорошо. Я прочту их вам прямо сейчас:
Лишь раз один, как папоротник, я
цвету огнём весенней, пьяной ночью…
Приди ко мне к лесному средоточью,
в заклятый круг, приди, сорви меня!
Люби меня! Я всем тебе близка.
О, уступи моей любовной порче,
Я, как миндаль, смертельна и горька,
нежней, чем смерть, обманчивей и горче.
— Черубина Георгиевна, милая Черубина, где я смогу вас увидеть? Вчера вечером я был на островах…
— И что же, сердце не подсказало, не направило вас ко мне?
— Мне кажется, я видел вас в автомобиле. На вас было одето…
— Я никогда не езжу в авто. Только верхом.
— Я знаю. Несколько часов назад ваш дворецкий сообщил мне, что вы отправились верхом, на прогулку…
— В Петербурге я не держу слуг… Очевидно, вас известили о моей тёзке… или двойнике…
Петербург. Кафе. Волошин, Толстой и взбудораженный Маковский.
— Сегодня я сражён окончательно! Она читала мне стихи. И мне же их посвятила.
Толстой:
— Так вы нашли её?
— Нашёл. Потом потерял. Короче говоря, это было чтение по телефону.
Волошин:
— А из телефонной трубки пахло полынью?
Маковский бросает на него свирепый взгляд.
— Ах, простите, вербеной.
— Знаете, мне не до шуток. Будь у меня сорок тысяч годового дохода, я бы решился за ней ухаживать.
— По телефону?
Волошин и Толстой смеются. Маковский сидит решительный и мрачный.
Стихи Черубины де Габриак были опубликованы (оттеснив, кстати, произведения И. Анненского) во втором номере «Аполлона» за 1909 год, а в третьем появился критический очерк не забывавшего подливать масло в огонь Волошина «Гороскоп Черубины де Габриак», где говорилось о свойственной ей «любви, безысходной и неотвратимой, о сатанинской гордости и близости миру подземному». А главное, что сейчас мы стоим «над колыбелью нового поэта», что Черубина де Габриак — «подкидыш в русской поэзии». Между тем в редакции не утихало брожение чувств. За несуществующей поэтессой была установлена настоящая слежка. На каждой премьере балета просматривались все ложи бенуара; на Каменноостровском продолжался опрос дачников; даже на вокзал к отходу поездов, отбывающих в Париж, посылались соглядатаи.
Редакция «Аполлона». Взъерошенный Маковский бросается навстречу входящему Волошину.
— Катастрофа! Она уезжает в Париж.
Волошин удивлён.
— Вы это точно знаете?
— Она мне прислала письмо. Бежим — надо успеть к отходу поезда!
Вокзал. Волошин и Маковский протискиваются сквозь толпу. Шеф «Аполлона» отдаёт распоряжения:
— Вы идите к концу поезда, а я покручусь здесь…
Спустя пару дней. Кафе. Те же персонажи.
— Она прислала мне письмо из Парижа.
— Как это ей удалось — так скоро?
Но эта деталь влюблённого редактора не интересует. Он читает письмо:
— «Милый друг! Я так и предполагала увидеть Вас на вокзале в качестве сыщика, возможно даже — с накладной бородой. Но не думала, что Вы прихватите с собой Вашего соглядатая, который высматривал меня в хвосте поезда…»
— Какая проницательность! Но как она могла увидеть одновременно, что делается возле головных и хвостовых вагонов?
— Ах, не забивайте себе голову всякой чепухой! Кстати, дальше она пишет о вас: «Кто он такой, этот Ваш друг, можно ли ему доверять?» Она пишет, что вы совершенно не похожи на поэта. Простите. И что вследствие вашей комплекции на таможне у вас наверняка бывают неприятности. Ещё раз простите.
— Что это она так заинтересовалась моей особой?
— Судя по загару, вы часто бываете в Крыму и вид у вас — дачевладельца.
— Потрясающе! Пожалуй, я поеду за ней в Париж, разыщу, приглашу на дачу, и… хотя у меня и нет сорока тысяч годового дохода…
Петербург. Скверик. Сидя на скамье, беседуют Макс и Лиля.
