Елена Боннэр - Дочки-матери
Больше никогда в жизни мама не сказала про Севку свое любимое «золотая молодежь». Я почувствовала, что с этой ночи он стал ей «своим», как я уже давно была «своя» Лиде. Но скоро мама тоже станет «между прочими». А мы будем взрослеть. В чем-то быстро, а в чем-то медленно.
Ранней весной 1941 года я приехала в Москву подать заявление на разрешение свидания с мамой. Севка уже успел жениться и развестись. Все за один месяц. Я узнала об этом из его письма — после развода. С поезда, как всегда, пришла в проезд Художественного театра. Дверь открыла Маша. Выглянула Раечка. Я вошла в комнату. На тахте сидел полуодетый Севка. Посередине комнаты заканчивала одеваться незнакомая женщина, мгновенно исчезнувшая в раскрытую дверь. Я спросила Севку: «Это кто?» — «Никто!» На углу стола лежали два перстня с крупными темными камнями. Я схватила их и широко, зло размахнувшись, швырнула в раскрытое окно. «Дура сумасшедшая, как я буду их отдавать?» — «Никак». Мы завтракали, обсуждали, как лучше написать заявление. Севка был опытный. Он уже ездил на свидание к Лиде. Потом я пошла в ГУЛаг. Днем кто-то из друзей сказал мне, что «у Севы роман с потрясающей женщиной, женой композитора Д.»
Вечером я шла по улице Горького. Сева навстречу. Бледный, в распахнутом светлом пальто. Поднял руку, вроде как приветствуя. Стоял, покачиваясь. Раскрыл рот, но ничего не сказал. На меня дохнуло перегаром. Я отшатнулась. Потом обошла его и почти побежала к Советской площади. На углу остановилась. Стало стыдно, что оставила одного. Побежала назад. Он стоял на краю тротуара, как бы раздумывая, переходить улицу или нет. Я повела его домой. Мы с Машей раздели его и уложили. И Маша стала выговаривать мне, что я дала ему так напиться. Я сказала, что это было без меня. «Ох, у него это уже не в первый-то раз, — почти шепотом запричитала она. — Пора тебе уж совсем-то приехать. Ведь не маленька уж». И ушла к себе на кухню. Я села у Севки в ногах. Он храпел. Раньше этого никогда не было. Раньше я могла лечь рядом и спокойно проспать всю ночь. Теперь нет! И эта женщина утром! И эта дурацкая женитьба на месяц! И этот запах перегара! Я вышла на балкон. Сколько раз мы спали здесь и вдвоем, и втроем! Третьим был то наш Егорка, то Седин брат Игорь. Я всегда спала у стенки. Севка всегда — у решетки. И здесь, на балконе, он выбрал нам общую звезду — Вегу. Теперь я уже не знала, действительно ли мы родились под общей звездой и чтобы всегда быть вместе? И будут ли у нас дети — Эдя и девочка, для которой я все еще не выбрала имени? Стало холодно. Я тихо подвинула стул к балконной двери, чтобы она не захлопнулась. И ушла ночевать к Елке на улицу Станкевича.
Может, в ту ночь я предала Севку? Вначале немного, когда шла по улице? А потом совсем, когда ушла? Но я знаю, что была еще не готова решить по-другому. Маленькая? Как это Севка говорил: «Тебе нельзя в Эрмитаж», «тебе нельзя на вечеринку», «ты еще маленькая». Похоже, доросла я только в войну.
Бог ты мой, как далеко увела меня память от того вечера 19 апреля 1937 года, когда мы сидели за праздничным столом у Лиды в комнате, отмечая Севкино пятнадцатилетие.
IV
Никогда никому ничего не дарил,
Никого не любил я с пятнадцатилетья.
С полоумной старухой остался и жил
Этой старой колдуньей обут и одет я.
Всеволод Багрицкий (1941)Мы сидели за ужином и старались быть веселыми. Потом Юрий Карлович сказал, что ему надо куда-то уйти. Игорь ушел вслед за ним. Он тогда писал какую-то сонату или считал, что пишет сонату. А Сева сказал: «Пойдем». И почему-то мы поехали в лифте не вниз, а вверх. Потом поднялись еще на две небольшие лестницы. Сева открыл какую-то дверцу. Мы вошли на чердак, и Сева, взяв меня за руку, повел через загородки и лежащие на нашем пути бревна, к слуховому окну. Он вскарабкался на него и, уже стоя на крыше, втащил меня туда. Под нами лежала улица, шли машины, близко темнел силуэт еще строящегося дома, того, где сейчас кафе-мороженое. Был виден Кремль и город, гораздо дальше, чем с балкона Лидиной комнаты. Было зябко, чуть кружилась голова. Совсем не было страха и хотелось лететь. Я прижалась к Севе. Он меня обнял и вдруг уткнулся мне лицом в шею. И стал целовать — шею и подбородок со своей стороны. Потом мы сели на край оконной рамы. И поцеловались! Первый раз! Мы долго сидели, не шевелясь, прижимаясь губами, даже не целуясь. Ни встать, ни шевельнуться не было сил. И тут я ощутила у себя в кармане что-то жесткое. Поясок. Какая я дура! Я забыла отдать подарок. Я даже засмеялась, и это было облегчение, разрядка. Мы посмотрели друг на друга, и Сева спросил: «Почему ты смеешься?» — «Я забыла про подарок». — «Какой подарок?» Он ничего не понимал. Я достала поясок. И мы вместе стали продевать его в штрипки Севкиных брюк. На крыше! Это было неудобно! Хотя она была не крутой. Это могут подтвердить все ребята Севки-ного двора. Крышу многие любили. Но не знаю, ходил ли еще кто-нибудь туда целоваться. Про нас скоро все знали, зачем мы туда ходим. Пояс Сева называл «пояс девственности» и, чтобы смутить меня, добавлял: «только до конца школы». А через год были стихи; «...Все, что осталось, это пояс, который ты мне подарила. Вокзал. Свисток. Уходит поезд. Прощай, прощай, прощай, мой милый». Это было написано, когда я снова стала ленинградкой, теперь «не по своей воле». И каждый мой отъезд был как разрыв сердца. А через два года Сева писал: «...Ты выйдешь замуж. Я — женюсь. Увы, мы разведем руками. Вспорхнет на стол портрет в квадратной раме, чтоб помнить юность наизусть...» И еще через несколько месяцев: «Вдруг сегодня на столе записка. Боже мой! Значит, ты вернулась. Рядом, близко. Сам не свой!»
Становилось все теплей. И нас днем и вечером все больше влекло на крышу. Не только целоваться. Просто быть там. То смотреть, как устанавливают звезды на кремлевских башнях. Было очень хорошо все видно. И деревянные леса. И канаты. И работающих людей. То просто сидеть, прижавшись друг к дружке. То с учебником. Я читаю вслух, а Севка делает вид, что слушает. Или, уткнувшись в чьи-то стихи, просит: «Про себя». — «Ты получишь переэкзаменовку или тебя оставят на второй год. Прибавится еще год школы», — пугала я его. А он повторял, что что-нибудь придумает.
С моими школьными делами все обстояло хорошо, потому что я непременно хотела перетащить через экзамены его и еще Елку, за которую приходилось писать какие-то работы, так как она в принципе не хотела не то что учить что-нибудь, но даже попытаться отличить химию от физики. У нее шли какие-то бурные романы вне школы. Однажды она сказала, что познакомилась с сыном Сталина и он в нее влюбился. «А ты?» — «Я еще думаю». Елка смеялась, приоткрывая за пухлыми губами маленького рта один кривой зуб, который ее удивительно красил. Вообще она стала совсем взрослая и даже мне — девчонке — казалась неотразимой. И потрясающе свободной от опеки взрослых! Ее мама, которой она побаивалась, уже была арестована. А своего отца она, кажется, не ставила ни во что. Правда, ее иногда припекала тетя, то ли завуч, то ли еще кто-то в школе, не нашей, а той, где учились самые «высокопоставленные» дети. Школа номер 25. Там Елка на каких-то «мероприятиях» с ними и знакомилась.
