Павел Басинский - Лев в тени Льва. История любви и ненависти
Да наконец, какой позор может быть больше, как тот, чтобы истязать, мучить людей, заставлять людей совершать самое страшное, высшее преступление, которое только можно себе представить, – отнимать жизни людей самыми жестокими, сложными, изощренными способами, изобретенными гнусной дурно использованной цивилизацией?
Какая жестокость может быть больше той, чтоб сотни тысяч детей и стариков оставлять без отцов и сыновей, голодных, раздетых, умирающих от нищеты; чтоб заставлять страдать сотни тысяч плачущих и часто умирающих от горя матерей, жен, отцов и детей, чтоб оставлять необработанными поля, чтоб навязывать будущим поколениям огромные государственные долги…
Да пусть отпадут все те земли, которые достаются такими безумно жестокими путями, чтоб остающиеся благоденствовали и люди благословляли своих правителей…
Граф. Софья Толстая».Письмо было опубликовано в английской газете «Times», а затем во Франции и Германии. В этот раз уязвленным должен был почувствовать себя Лев Львович. Репутация мужа, колеблемая сыном, была для Софьи Андреевны важнее репутации и чувств сына. Определенно переживая перед ним некоторую вину она писала ему в связи с письмом в «Times»: «Ты не бойся, мы спорить не будем, наши отношения с тобой на другой почве, а взгляды политические, религиозные и нравственные уже не на почве отношений матери и сына».
В мае он признался матери, что враждует с отцом не столько по убеждению, сколько из-за обиды на него: «Папа́, я люблю очень, когда не думаю, что он меня не любит. Но когда вижу и чувствую, что я ему не нужен, и он мне становится чужд».
Не на своем месте
В конце 1904 года Софья Андреевна пишет в дневнике: «Очень постарел Л. Н. в этом году. Он перешел еще следующую ступень. Но он хорошо постарел. Видно, что духовная жизнь преобладает, и хотя он любит и кататься, любит вкусную пищу и рюмочку вина, которое ему прислало Общество вина St. Raphaël к юбилею; любит и в винт, и в шахматы поиграть, но точно тело его живет отдельной жизнью, а дух остается безучастен к земной жизни, а где-то уже выше, независимее от тела».
Это надмирное сказывается на отношении к близким. «Никто его не знает и не понимает; самую суть его характера и ума знаю лучше других я, – пишет Софья Андреевна. – Но что ни пиши, мне не поверят. Л. Н. человек огромного ума и таланта, человек с воображением и чувствительностью, чуткостью необычайными, но он человек без сердца и доброты настоящей. Доброта его принципиальная, но не непосредственная».
О Льве Львовиче можно сказать наоборот. Он как раз был добрым и сердечным человеком, но в отношении ума и таланта космически отставал от отца. Но само по себе это было бы не страшно. Главным недостатком его было то, что ему не доставало чуткости к окружающей жизни, а еще больше – к себе. Во-первых, им овладели «мессианские» настроения. «С началом русско-японской войны, – пишет Валерия Абросимова, – в сознании Л. Л. Толстого постепенно вызревала мысль о том, что ему суждено стать одним из возможных спасителей Отечества». Во-вторых, он постоянно совершал поступки, не согласуя их со своими возможностями и обстоятельствам жизни близких людей.
Осенью 1904 года он решил стать книгопродавцем. В нижнем этаже своего дома он хотел открыть книжный магазин под названием «Доброе дело». Между прочим, в организации склада на улице Бассейной ему помогала вдова Достоевского. Приехавшая в это время в Петербург сестра Татьяна пишет в дневнике: «Он занят книжным магазином, который он открывает для того, чтобы дать возможность человеку, желающему иметь нравственную книгу, знать, где ее приобрести». Но она же замечает: «Он написал две статьи в “Новом времени” в патриотическом духе, которые я не читала, не желая портить моих отношений с ним…»
Он ведет себя непоследовательно. При обострившихся отношениях с отцом собирается торговать его же книгами, прибегнув к помощи матери. Но Софья Андреевна в свое время со слезами и скандалами вырвала у мужа право на такую торговлю. Она сама продает книги Толстого против его убеждений. А сын предлагает уступить ему преимущественное право этой торговли, не чувствуя, насколько это бестактно не только в отношении отца, но и матери. И она опять ставит его место…
«Милый Лёва, получила твое письмо с просьбой не давать книг на склад Стасюлевича. Я лично тебе уже говорила, что я на это не согласна, так как считаю выгодным для дела, которое веду я, давать Стасюлевичу, фирме известной и очень распространенной – на комиссию книги. Деньги они платят очень исправно и много, и потому я не имею причины и повода отказать им присылкой книг. Вообще я желала бы, пока дело изданий в моих руках, чтоб я оставалась свободна, как было до сих пор, а связав себя с неопределенным делом, начинаемым тобою, я могу совсем запутаться, да еще, сохрани Бог, испортить твои отношения.
Ты ставишь Н. П. Макаренко (заведующего складом в Хамовниках – П. Б.) в тяжелые условия, отдавая ему приказания не отпускать книг тому или другому. Он всё равно будет слушаться только меня, о чем я его просила и впредь, и что, я думаю, только справедливо. Например, ты пишешь, чтоб не отпускать книг в склад Карбасникова. У него склада нет, а есть несколько книжных магазинов. Он действительно делает скидку в 5 процентов на наших книгах: что же мне за дело до этого? Он и мне уступал 5 процентов на диксионеры[46], и спасибо ему.
Вообще ты слишком горячо и суетливо берешься за дело, не вникая даже спокойно в разные обстоятельства. Так вот, пожалуйста, не впутывай меня в свои дела более, чем я нахожу возможным. Если дело твое пойдет хорошо и фирма приобретет доверие и известность, то и так будут брать книг у тебя более, чем у других. И зачем: “Доброе дело”? Многие уже смеются над этой вывеской, а это жаль, не лучше ли переменить?»
Первое коммерческое начинание Льва Львовича, которое он искренне думал соединить с нравственными и просветительскими задачами, вызвало резкое неприятие Софьи Андреевны. И он опять оказался между отцом и матерью, третьим лишним в сложной и хрупкой системе родительских ссор и компромиссов.
Дела с магазином не шли. Тогда он решил основать свою газету.
Роль ведущего «нововременского» публициста не до конца устраивала его, тем более что по известности он все-таки уступал в газете таким акулам пера, как Розанов и Меньшиков. Да и Суворин представлялся ему не тем человеком, который может спасти Россию.
«К сожалению, – писал он в «Опыте моей жизни», – Алексей Сергеевич не был достаточно культурным и развитым человеком, чтобы понять требования своего времени. Он был консерватором и реакционером, простым дельцом и разбогатевшим, хитрым русским мужиком и не больше других знал, в чем нуждалась Россия. Его газета шла рука в руку с правительством и потому, естественно, приносила больше вреда, чем пользы».
