Александр Нильский - Закулисная хроника. 1856 — 1894
У Николая Яковлевича существовала своя собственная логика, вследствие чего его рассуждения были забавны до последней степени. Над ним смеялись самым жестоким образом, но он этого никогда не замечал.
В рыбинском театре служил актером его сын, большим талантом не отличавшийся, но в разряде полезностей занимавший не последнее место. Николай Яковлевич его очень любил и, по снисходительности родительского сердца, считал его чрезвычайно выдающимся водевильным исполнителем. О нем он разговаривал со всеми так:
— Колю моего в «Любовном зелье» видели?
— Нет.
— Жаль, чрезвычайно жаль.
— А что?
— Хорош! Он мог бы вам доставить эстетическое удовольствие. Замечательно хорошо играет. И не потому, конечно, я его хвалю, что он мой, так сказать, единоутробный сын, а потому что действительно очень способная личность. Вы бы посмотрели, как он рисует хорошо. Удивительно даже!
Бурдин в свой бенефис ставил водевиль «Школьный учитель». Роль Дезире Корбо Федор Алексеевич считал свою лучшею ролью. Обращается он к Завидову, как к режиссеру, и просит назначить репетицию водевиля, а также нанять необходимое количество мальчишек для изображения учеников.
— Не нужно репетиций, — решил Николай Яковлевич.
— Почему?
— А потому, что этот водевиль у нас игрался уже, и мальчишки знают свои роли превосходно.
— В таком случае сделаем для облегчения труда только одну репетицию в день спектакля.
— Разумеется.
Наступает день спектакля. Прорепетировали пьесу, начинается водевиль.
— А где же ребятишки? — осведомляется Бурдин.
— Они теперь милостыню сбирают.
— Как милостыню?
— Они ведь нищие.
— Однако, без них репетиции быть не может.
— Они знают, а теперь вот мы за них поговорим.
— Позвольте-с, ведь есть куплеты. Они должны будут их петь.
— Куплетики-то всегда мы поем.
— Как вы? да ведь на сцене-то действуют одни мальчишки.
— Это ничего. Мы вам споем из-за кулис.
Бурдин рассердился и не без злобы крикнул Завидову:
— Отчего не из Ярославля?
Действительно, по вине Николая Яковлевича, обстановка «Школьного учителя» была убийственная. Мальчишки, конечно, не знали своих ролей и все путали, а Завидов, распевавший куплеты за сценой в то время, когда ребятишки стояли перед зрителями с разинутыми ртами (таково было приказание режиссера), приводил всю почтеннейшую публику в неудержимый хохот.
У Завидова младшего родилася дочь. Были устроены торжественные крестины, на которых присутствовала вся рыбинская труппа во главе с антрепренером. Были и мы с Бурдиным и Горбуновым. Завтрак прошел очень оживленно, все чувствовали себя очень хорошо, и в «выпивке» не ощущалось недостатка. В конце концов, когда Николай Яковлевич уже достаточно захмелел, над ним кто-то вздумал добродушно подшутить.
— Николай Яковлевич, отчего вы сами не снимете где-нибудь театра? Из вас беспримерный бы антрепренер вышел.
— Это действительно! Я бы сумел поддержать почетное звание антрепренера так, что актеры пальчики бы облизали. А все потому, что у меня есть в достаточном количестве врожденный гонор, самоуважение и барская жилка…
— Что же это за барская жилка?
— То есть имею обширные понятия об аристократизме… Нынешние антрепренеры — что? — дрянь…
— Ну, ты потише, — хотел было перебить его Смирнов, но Завидов продолжал:
— Да-с, совершеннейшая дрянь. Нынешние антрепренеры мелочны, жадны, грубы и подлы. Вот взять, например, нашего многоуважаемого и почтенного Василия Андреевича. Разве это антрепренер? Что в нем такого антрепренерского? Плисовый пиджак да полосатые брюки, но этого мало. Он даже не умеет себя держать по антрепренерски.
— Ну, завел волынку! — сказал Смирнов недовольным тоном.
— Да-с, завел, но не угодно ли я вам продиктую, как должен проводить время настоящий антрепренер?
— Ну, продиктуй.
— Извольте. Настоящий антрепренер, желающий пользоваться всеобщим уважением, обязан поступать следующим образом: встать утром, умыться, помолиться Богу и… Вы что по утрам кушаете: чай или кофе?
— Чай, — ответил, насмешливо улыбаясь, Василий Андреевич.
— Прекрасно, я тоже предпочитаю чай… Так вот: помолиться Богу и выкушать два стакана чая… Потом, прочитав газету, отправиться погулять по бульвару. Для моциона это очень хорошо… Затем, зная, что на сцене идет репетиция, зайти в театр, плотно усесться в кресло, поданное бутафором, и полчаса пошутить с актерами. Потом вежливо обратиться ко мне, к режиссеру, и спросить: «Все ли у тебя в порядке?», Я отвечаю утвердительно. Затем отправиться домой, пообедать, отдохнуть до спектакля и явиться перед самым началом представления в свою директорскую ложу и с критической точки зрения следить за исполнителями. В конце кондов забрать себе выручку и идти спокойно почивать… Вот программа действий настоящего антрепренера. Вообще же во все дела театра вы вмешиваться не должны, потому что это вашему высокому положению не подобает. На это есть служащие. Так это и знайте и кстати запомните мои слова, что никогда из вас ничего путного не выйдет, если вы не будете жить таким способом, который я вам сейчас рекомендовал.
В преподании подобных советов Завидов был неисчерпаем. Он всякому начертывал подробную программу действий и ужасно был недоволен, что его теорию никто не применял на практике. Читал он и мне лекцию, «как держать себя гастролеру», которая оканчивалась таким резюме:
— Чем гастролер жаднее к деньгам, тем он в глазах зрителей талантливее. Это уж поверьте моей долголетней опытности. Отчего на вас и на Бурдина публика нейдет? Потому что вы даром играете. А хватили бы со Смирнова несколько сот рубликов — вот вам и прекрасные сборы. Очень жаль, что ни вы, ни Василий Андреевич до этого не додумались собственным умом…
А в этом, быть может, он был прав.
В последний перед нашим отъездом спектакль, Завидов, в силу каких-то «сторонних обстоятельств», явился на сцену для отправления своих режиссерских обязанностей слишком навеселе.
На него набросился Смирнов, и эта история окончилась задорным скандалом. Разбушевавшегося Завидова, не устоявшего на ногах и растянувшегося посреди сцены, по распоряжению антрепренера, вывели вон из театра.
На другое утро является к нам в номер Николай Яковлевич и, не сказав обычного приветствия, спрашивает:
— Вчера вечером меня видели?
— Видели.
— А хорошо ли всмотрелись в выражение моего лица?
— Отлично.
— И все поняли?
— Все.
— Что же вы поняли?
— Вы пьяны были.