Борис Пастернак - Чрез лихолетие эпохи… Письма 1922–1936 годов
<Пропуск одного слова>, а утром: у Пастернака нет ясн<ости>, нет гармонии, прочт<ите> Пу<шкина>, —. Как я могу <3 сл. нрзбр.>
Письмо 92б
11 мая 1927 г.
Цветаева – Пастернаку
Борис! Ты никогда не думал, что есть целый огромный чудный мир, для стихов запретный и в котором открываются, – открывались такие огромные законы. Так, нынче, идя по улице, подумала: не странно ли, что мужчина поя́щий припадает к женщине как к роднику. Поящий пьет! – Правда этой превратности (перевернутости). Дальше: не есть ли поить, – единственная возможность жить? То, что узнаешь вдвоем – та́к бы я назвала, так это называется. Ничто, Борис, не познается вдвоем (забывается – всё!), ни честь, ни Бог, ни дерево. Только твое тело, к которому тебе ходу нет (входа нет). Подумай: странность: целая область души, в которую я (ты) не могу одна, Я НЕ МОГУ ОДНА. И не Бог нужен, а человек. Становление через второго. Sesam, <thue> Dich auf!!
Думаю, что если я была бы с человеком, которого бы очень любила – мало! – того героя поэмы тоже очень любила, нет, с таким – ну́ Колумбом – внутрь как я – я бы сказала, т. е. узнала, установила, утвердила, новооткрыла целый ряд изумительнейших вещей – только потому несказа́нных, что неска́занных. Внезапное озарение, что я целой себя (половины нет), второй себя, другой себя, земной себя, а ради чего-нибудь жила же – не знаю, да, вопреки Поэме Конца. То было ошеломление <пропуск в копии> любимости (так меня никогда никто не смел любить, как любую!), зачарованность чужой зачарованностью, задохновение чужим задохновением, – в горах отзыв – (Поэма Горы). Зараженность и заряженность – сильнейший вид душевной отзывчивости, нашедшей земные слова. Борис, это страшно сказать, но я телом никогда не была, ни в любви, ни в материнстве, все отсветом, через, в переводе с (или на!). Смешно мне, тебе, незнакомому (разве ты-то в счет), да еще за тридевять земель писать такое. Я редко думала о тебе таком – ожогами – не для (длить). А за последний год <пропуск в копии> совсем, ты стал младшим братом Рильке, не кончаю из суеверия. А сегодня? И такая жгучая жалость, что не бывать, не бывать! Ведь целый мир (открытый бы!) пойдет ко дну! (А мог бы взорваться.) Ведь целый мир не взойдет со дна. Я бы такие слова нашла чистые: (читатель бы думал, конечно, что я говорю о Царстве Небесном, как теперь, благодаря Борису и <Rilke>, убеждена в <правде> хотя бы этого стиха <пропуск в копии>)
Точно гору несла в подоле —
Всего тела боль.
Я любовь узнаю по боли
Всего тела вдоль.
Точно поле во мне разъяли
Для любой грозы.
Я любовь узнаю по дали
Всех и вся вблизи.
Точно нору во мне прорыли
До основ, где смоль.
Я любовь узнаю по жиле,
Всего тела вдоль
Стонущей. Сквозняком, как гривой,
Овеваясь, гунн:
Я любовь узнаю по срыву
Самых верных струн
Горловых, горловых ущелий
Ржавь, живая соль…
Я любовь узнаю по щели,
Нет, по трели
Всего тела вдоль!
Ты, Борис, в этом мире (донном) уже был в «Сестре моей жизни» – огненная чистота, огненная чистка этой книги! Тогда, когда писала (впрочем, плохо писала), умыкала, как тайну. Но ты не замкнул его ночью, роздал его по кругу дня, <втянул> в него деревья, тучи. Раздарил, распял его. Это в твоей книге просмотрели все. Я не говорю о Liebeslieder, я говорю о строках. Есть строки тождественные, равнодействующие.
Ты же знаешь, <какая чудная страна> для открытий твоих и моих. Какая сокровищница подобий (соответствий).
Тот свет, Борис, это ночь, утро, день, вечер и ночь с тобой, это – круглые сутки! А потом…
Не пойми меня превратно: я живу, не чтобы стихи писать, а стихи пишу, чтобы жить. (Кто же конечной целью поставит писать стихи?) Пишу не потому, что знаю, а для того, чтобы знать. Пока о вещи не пишу (не гляжу на нее), ее нет. Мой способ знания – высказывание, тут же знание, из-под пера. Пока о вещи не пишу, не думаю о ней. (Ты тоже ведь.) Перо русло опыта сущего, но спящего. Так Сивилла до слов не знает. Сивилла знает сразу. Слово – фон вещи в нас. Слово – путь к вещи, не обратно. (Если было бы обратно, нужно было бы слово, а не вещь, а конечная цель – вещь.)
Ты мне, Борис, нужен как пропасть, как прорва, чтобы было куда бросить и не слышать дна. (Колодцы в старинных замках. Камень. Раз, два, три, четыре, семь, одиннадцать… Есть.) Чтобы было куда любить. Я не могу (ТАК) любить не поэта. И ты не можешь. Ведь тайная мечта твоя и моя сделаться нищими. А какое же нищими, раз в тебе (хочешь не хочешь) высшее. Пойми <высоту> поражения твоего, моего, если будет. Не божеством, не любым: равным (собожеством или же со-любы́м в мире ином!). Мечта о равенстве – мечта о поражении от равного. Равенство – как ристалище…
Любить я тебя, конечно, буду больше, чем кто-либо когда-либо, но не по своему масштабу. По своему масштабу (всей себя, себя – в другом, во всем) – мало. Я как-то втягиваю в любовь такое, от чего она не сбывается, рассредотачивается, разрывается. У других развивается дважды: как развитие (постепенность) и как развитие (растление) и потом лохмами возвращается ко мне отовсюду по кругу разрыва: с неба, с деревьев, справа и слева протянутые руки, из-под ног (земли – травою). (Другой любит меня, я – всё. Другой любит меня, я – всех. Пусть в нем <подчеркнуто дважды>, но ВСЁ и ВСЕХ.) Но при чем тут ты? Там, на границе того света, уже одной ногой на нем, мы не можем, не в том <ли> и чудо того света, что здесь не можем не! оповестить Бога, в какую сторону скашиваем каблуки. Я не могу представить себя иной и знаю, что по первому приезду – иной – стану. Я иная – это ты. Только предстать <пропуск в копии>
И возвращаюсь к первой половине письма. – А может быть – именно Бог???
Письмо 93
<ок. 12 мая 1927 г.>
Пастернак – Цветаевой
Дорогая Марина!
Вот письмо к Св<ятополку>-Мирскому. Сделай одолженье, перешли его. Вчера получил твое. Как ужасно трудно ты существуешь! Совершенно непонятно, в каком времени протекает работа, дающая в результате такие чудеса. – Много думаю о твоей книжке. Настоящий разговор будет, конечно, о ней, т. е. она явится отчетным, завершительным поводом для формулировки всего, перечувствованного (кому дано) за поэмами. Жду ее, как праздника.
Позволь написать тебе, когда будет веселее, горячее, определеннее. Сейчас, – как темный сон.
Неужели всегда так жили? Неужели всегда такие тайны составляли задний план по-видимому благополучной, т. е. соответственной чаяньям и желаньям деятельности? И так много зависело от денег? Смешно говорить о воле. Она похожа на главного участника, т. е. подходит, чтобы его, по-обезьяньи, изобразить. Но если разрешенье близится, оно и без нее обойдется. Будем существовать дальше. Я не о запредельном. Я о симпатиях и антипатиях, распределенных словно пространствам и временам наперекор.
