Анри Труайя - Гюстав Флобер
В его уединение приходит любопытная новость: королевский экс-адвокат Эрнест Пинар, который обвинял «Госпожу Бовари» в посягательстве на мораль и религию, сам – автор похотливых стихотворений. «Это меня не удивляет, – восклицает Флобер. – Нет ничего более грязного, чем эти представители судебной власти (их гениальное сквернословие для них столь же обычная вещь, как их платье)… Как Пинар мог возмущаться описаниями „Бовари“!»[627] Сильная августовская жара пробуждает в нем слабые сладострастные воспоминания, и он пишет своей дорогой госпоже Бренн: «Как мы далеки друг от друга; я не могу быть ласковым с вами, значит, буду говорить комплименты – та же ласка, только издалека… Вот так. Вы – красивая брюнетка, умная, утонченная, восприимчивая. Мне нравятся ваши глаза, брови, ваша добрая улыбка, красивые ноги и руки, ваши плечи, ваша манера разговаривать, особенность одеваться, ваши черные блестящие, словно у наяды, выходящей из волн, волосы; край вашего платья, носок туфельки, все…»[628] Когда в двадцатых числах августа племянница уезжает на лечение на воды в О-Бонн, он позволяет себе маленькие каникулы и отправляется в Сен-Грасьен повидаться с принцессой Матильдой. Там позволяет себе отдых, рано ложится спать, поздно встает, долго отдыхает после обеда и заканчивается это тем, что начинает смертельно скучать. «Я не развлекаюсь в Сен-Грасьене, отнюдь! – признается он Каролине. – Я ни на что не гожусь, едва меня вытаскивают из кабинета».[629]
Тем не менее он не торопится в Круассе. Его манит Париж, несмотря на то, что он так упорно защищается от него. В последние месяцы он стал плохо слышать, во рту осталось мало зубов, в углах губ появляется беловатая пена – следствие лечения ртутью. Он сознает это физическое разрушение и испытывает еще больше презрения к себе подобным. «То ли я становлюсь необщительным, то ли другие глупеют? – говорит он. – Не знаю. Но я теперь не переношу общество».[630] Тем не менее он заставляет себя пойти на похороны Тьера, затерявшись в толпе почетных приглашенных. «Я видел похороны Тьера, – пишет он Каролине. – Это было нечто невиданное и великолепное. Миллион людей под дождем с непокрытыми головами! Время от времени раздавался крик „Да здравствует Республика!“, потом „Тише! Тише!“, чтобы не подстрекать».[631] И уточняет госпоже Роже де Женетт: «Я не любил этого короля Прюдомов; что из этого! Он был гигантом по сравнению с окружающими. Кроме того, он обладал редкой добродетелью – патриотизмом. Никто так, как он, не представлял Францию».[632] Политические события не дают ему покоя. Он боится, как бы на предстоящих выборах большинство буржуа, из страха перед Гамбеттой, не стали голосовать за «этого болвана маршала». Что касается местного уровня, то ему в любом случае жаловаться не следует. После восьми лет ходатайств муниципальный совет сдался: у Луи Буйе будет свой фонтан и бюст у стены новой Руанской библиотеки.
Вдохновленный победой над глупостью чиновников, Флобер решает отправиться в новое путешествие в Нижнюю Нормандию с Лапортом, чтобы пополнить материалы для «Бувара и Пекюше». С посохом в руке, в мягкой шляпе, обмотав шею большим красным платком, чтобы уберечься от туманной сентябрьской погоды, он чувствует, что помолодел в предвкушении дружеской поездки. Переезжают из города в город, из деревни в деревню, осматривают замки, церкви, кабачки, объедаются, пьют, смеются, делают записи. «Встаем в шесть утра и ложимся в девять вечера, – пишет Флобер племяннице. – Весь день едем, чаще всего на маленьких открытых повозках, из-за чего лицо мерзнет от холода… Чувствуем себя прекрасно и не теряем времени. За столом развлекаемся только рыбой и устрицами. Лапорт очень предупредителен – какой хороший парень!»[633] И пять дней спустя ей же: «Это и есть край Бувара и Пекюше… Я увидел вещи, которые мне очень пригодятся. Словом, все идет хорошо. У меня довольное выражение лица и отличный аппетит, который пугает Валера (Лапорта). Единственное происшествие – мой разбитый монокль».
Вернувшись в Круассе, он переписывает заметки о путешествии и делится с Эмилем Золя своей тревогой: «Из-за этой чертовой книжищи я живу в постоянном беспокойстве. Значение ее будет ясно только в целом. Никаких кусков, ничего блестящего, и все время одна и та же ситуация, которую нужно рассматривать с разных сторон. Боюсь, как бы это не оказалось смертельно скучным».[634] Однако он равно обеспокоен будущим страны. Победа Мак-Магона на выборах, которые должны состояться через несколько дней, будет настоящей катастрофой! Но провинция, кажется, сомневается. «Баярд наших времен, этот знаменитый человек из-за своих поражений стал объектом всеобщего осуждения, – утверждает Флобер в том же письме. – В Легле (Орне), где я был позавчера, забросали портреты своих кандидатов дерьмом».
На выборах 14 октября 1877 года республиканская оппозиция получает на 120 мест больше. Мак-Магон дезавуирован, но остается на своем посту. «Всеобщее избирательное право (прекрасное изобретение) наделало дел!» – восклицает Флобер. Пережив это политическое волнение, он набрасывается на работу, просит Ги де Мопассана написать точные сведения об очертаниях нормандского побережья, продолжает читать «до потери зрения» научные и исторические труды, умоляет Лапорта помочь ему классифицировать записи и заключает накануне своего пятидесятишестилетия: «Какой труд! Временами чувствую, что раздавлен тяжестью этой книги».
Чтобы набраться сил, нет ничего лучшего, чем Париж. Один из его друзей, Аженор Барду, депутат от Пюи-де-Дом, назначен министром народного образования в кабинет Дюфора, сформированный 14 декабря 1877 года. Флобер несколько раз обедает в министерстве, прикрепив бант Почетного легиона в петлицу пиджака. Однако 18 января 1878 года ему предстоит более важная встреча. На обеде у Шарпантье, где он присутствует вместе с Эдмоном де Гонкуром, он завязывает разговор с Гамбеттой. «Обед закончился, – пишет Эдмон де Гонкур. – Флобер уводит Гамбетту в гостиную и закрывает дверь. Завтра он скажет: „Гамбетта – мой лучший друг“. Действие любого знаменитого лица на этого человека в самом деле удивительно. Ему просто необходимо приблизиться к нему, знаться с ним, добиться его внимания». Поскольку госпожа Роже де Женетт хочет знать его мнение об этом великом республиканском трибуне, Флобер признается не без некоторой гордости, что они почувствовали симпатию друг к другу: «Гамбетта (раз уж вы спрашиваете мое мнение о вышеупомянутом сире) показался мне на первый взгляд необычным, потом – рассудительным, потом – приятным и в конце концов очаровательным (именно так). Мы разговаривали с глазу на глаз двадцать минут и знаем друг друга так, как если бы виделись сто раз. Мне нравится то, что он не говорит банальных вещей и кажется мне человечным».[635] Зато ему не хватает слов, чтобы осудить абсурдность войны на Востоке: «Я возмущаюсь Англией, возмущаюсь настолько, что впору стать пруссаком! Ибо что же ей, в конце концов, нужно? Кто на нее нападает? Эти разговоры о защите ислама (что чудовищно само по себе) выводят меня из равновесия. Я требую во имя человечества, чтобы растолкнули Черный камень, чтобы пыль от него пустили по ветру, чтобы разрушили Мекку и осквернили могилу Магомета. Только это способно поколебать фанатизм».[636]
