Анри Труайя - Гюстав Флобер
Несмотря на напряженную работу над «Иродиадой», он не уверен в успехе. «В ней чего-то, кажется, не хватает, – пишет он Каролине. – Правда, я уже не вижу ничего. Но почему я в ней не уверен, как это было с моими другими повестями? Как трудно!»[617] Чтобы отдохнуть от ежедневной борьбы со сложностями словаря и синтаксиса, он читает произведения своих собратьев. «Молитву на Акрополе» Ренана, опубликованную в «Ревю де Монд», он принимает восторженно. «Письма Бальзака», напротив, не понравились ему. «Судя по ним, он был хорошим человеком, которого можно было любить, – пишет он Эдмону де Гонкуру. – Но как озабочен денежными делами, и как мало любви к Искусству! Вы заметили, что он о нем ни разу не говорит? Он стремился к Славе, но не к Прекрасному. К тому же он был католиком, легитимистом, собственником, который мечтал о звании депутата и о Французской академии. И при этом невежественный, как пень, провинциальный до мозга костей: роскошь ошеломляет его. Больше всех остальных в литературе его восхищает Вальтер Скотт. В заключение скажу: он для меня – великий человек, но второго ранга. Его конец печален. Какая ирония судьбы! Умереть на пороге счастья». И помечает: «Я предпочитаю „Письма“ господина Вольтера. Его кругозор в них намного шире».[618] На Новый год, «чтобы не страдать от одиночества», он едет в Руан и, дойдя до угла родного сада с домом, едва сдерживает рыдания. Брат встречает его с хмурым видом. Флобер идет на кладбище. Однако присутствие матери больше чувствуется в Круассе, нежели под мрачной надгробной плитой.
Еще один повод для переживаний – разорен добряк Лапорт. Он объявляет об этом Флоберу по-братски: «Это еще одна родственная связь между нами». К счастью, он не собирается переезжать. «Он (Лапорт) решил, если ничего не найдет, остаться все-таки в Куронне и жить там как придется, лишь бы не оставлять своего дома, что я прекрасно понимаю, – пишет Флобер Каролине. – Но в мои лета изменять характер – смерть».[619] Он сам так свыкся со своим уединением, что находит удовольствие в том, что слушает рассказы старой Жюли, которая не работает больше много по дому, но продолжает здесь жить, оставаясь последним свидетелем счастливых времен. «Рассказывая о былых днях, она напомнила множество вещей – портретов, картин, которые тронули мое сердце. Это было похоже на порыв свежего ветра».[620] Увлекшись историей семьи, он отыскивает портреты предков, которые портятся на чердаке, и вешает их в коридоре. Что касается миниатюры деда Флерио, «возглавлявшего ванденские армии», то отныне он будет царствовать рядом с камином. Тем хуже, если Каролина, которая совсем не интересуется генеалогией, не одобрит этого изменения! Кроме того, он сообщает ей, что собирается скоро закончить «Иродиаду» и хочет поехать в Париж, где надеется найти «доброе вино, отличные ликеры, любезное общество, карманные деньги, веселые лица и хорошие цены».
Собираясь в эту поездку в Париж, он заказывает себе домашнее платье, бархатные тапки, белые галстуки, две «гигантские губки», одеколон, зубной эликсир, помаду «или, скорее, масло с запахом сена (на улице Сент-Оноре)», четыре пары серо-перламутровых перчаток и две пары шведских на двух пуговицах. И первого февраля отправляет друзьям шутливое приглашение следующего содержания: «Господин Гюстав Флобер имеет честь предупредить вас, что его салоны будут открыты со следующего воскресенья, 4 февраля 1877 года. Он будет рад принять вас. Приглашаются также дамы и дети».
По приезде он делает необходимые светские визиты, не оставляя при этом работы над рукописью. И 15 февраля может объявить госпоже Роже де Женетт: «Вчера в три ночи я закончил переписывать „Иродиаду“. Сделана еще одна вещь! Книга может выйти 16 апреля. Она будет небольшой, но, думаю, занимательной. Этой зимой я работал без устали, поэтому приехал в Париж в жалком состоянии. Теперь немного привел себя в порядок. Всю последнюю неделю я спал по десять часов (sic). Я поддерживал себя холодной водой и кофе».
Если в замечательной новелле «Простая душа» он вернулся к строгому письму «Госпожи Бовари», если в «Святом Юлиане Милостивом» он вспомнил о легендарном и религиозном мире «Искушения святого Антония», то в «Иродиаде» возродил жестокость, сладострастие и варварские краски «Саламбо». Трем главным героям даны великолепные характеристики. Ирод Антипа, трусливый и жестокий деспот, дрожит за свое положение тетрарха. Иродиада, его супруга, честолюбивая и коварная, не отступает ни перед чем ради сохранения своей власти. Саломея, юная грациозная девушка, очаровывающая мужчин, простодушно служит преступным замыслам матери. Танец этой девственницы, вдохновленный сладострастным покачиванием бедрами перед Флобером Кучук Ханем, трагически завершает судьбу святого и пророка Иоанна Крестителя. Задача автора заключается в том, чтобы на нескольких страницах воссоздать с поразительной точностью библейский мир. Таким образом, эти «Три повести», столь разные по своей фактуре, являются свидетельством абсолютной власти Флобера над вдохновением и словом. Изумительная экономичность рассказа, краткое и верное описание персонажей, декорация, созданная несколькими мазками, – все свидетельствует здесь о совершенстве. Безупречность и чистота бриллианта. Тем не менее Флобер не уверен в своей работе. Он, как обычно, хочет знать мнение друзей. Большая часть принимает повесть благосклонно. Однако после чтения «Иродиады» у принцессы Матильды Эдмон де Гонкур язвительно помечает в своем «Дневнике»: «Безусловно, есть колоритные картины, изящные эпитеты, интересные находки; но сколько в этом водевильной изобретательности и маленьких современных чувств, прилепленных к этой сверкающей мозаике архаичных заметок! Это, кажется мне, несмотря на рев чтеца, лишь безобидная игра в археологию и романтизм».[621] Флобер, в свою очередь, строг к своим друзьям. Так, задетый успехом «Западни», он не упускает случая прилюдно напасть на принципы натурализма, которые исповедует Золя. Тот спокойно отвечает ему: «У вас было маленькое состояние, которое позволило вам многое преодолеть… Я же зарабатывал на жизнь исключительно пером, вынужден был пройти через всевозможные бесчестные писания, через журналистику, поэтому приобрел… как бы вам сказать… что-то от ярмарочного зазывалы… Я, правда, как и вы, смеюсь над словом „натурализм“, однако буду повторять его без конца, поскольку вещам надо давать название, дабы публика запоминала их».[622]
