Моисей Кроль - Страницы моей жизни
Что меня всегда поражало в моей матери, это ее мужество и смелость. Она никого не боялась. Если надо было обратиться за пожертвованием к какому-нибудь грубому и скупому богачу, к которому никто не хотел идти, чтобы не нарваться на неприятность, то за это дело бралась моя мать, и ей каким-то образом удавалось вырвать у этого человека нужное пожертвование. Еще лучше характеризует мужество моей матери следующий факт.
Я уже упомянул, что мой отец был подрядчиком. Как таковому ему приходилось иметь дело с инженерами, как частными, так и состоявшими на государственной службе. Нередко эти инженеры чинили отцу большие неприятности – это означало, что надо откупиться и «выплачивать им известный процент», а в переводе на простой язык – дать взятку. В такие моменты отец, очень нервный человек, ходил, как потерянный. Надо было идти к «генералу» «объясниться», т. е. вручить ему известную сумму денег, но отец не решался, его трясло от волнения, и он был сам не свой. Тогда он посылал вместо себя мать, и она находила это вполне естественным. Как она объяснялась на своем польско-украинском наречии с генералами, было загадкой и для отца, и для меня, но результаты ее визитов к генералам были всегда чрезвычайно успешными. Она быстро ликвидировала «недоразумение», генерал получал то, что ему следовало, и мать возвращалась домой веселая и довольная удачно выполненной ею миссией. И удивительная вещь! Когда отец, успокоившись, являлся по делу к «генералу», тот неизменно отзывался о матери самым лестным образом.
«Аарон Абрамович, – говорил он ему, – у вас на редкость умная и симпатичная жена!» И это была сущая правда.
Было бы, однако, большой ошибкой хоть на одну минуту подумать, что моя мать принадлежала к той категории женщин, которых называют «бой-баба». У нее не было ни одной черты, свойственной «бой-бабе». Она была очень мягкой женщиной и считала большим грехом кого-либо обидеть или к кому-нибудь относиться сурово. Ее главной особенностью была человечность в благороднейшем смысле этого слова. И благодаря этой ее особенности, ее набожность тоже носила своеобразный характер. Глубоко религиозная, она была очень далека от фанатизма. Ее терпимость меня иногда прямо поражала. К грешникам, нарушавшим божьи заветы, она относилась приблизительно так: «Да, они грешат, и это очень нехорошо! Но если Бог это допускает, то, верно, так нужно. Бог знает, что делает». Выходило, что ответственность за совершаемые людьми грехи прежде всего несет сам Бог. Так набожность и человечность сливались у моей матери воедино и поднимали ее, как моральную личность, высоко над той средой, в которой она жила.
После данных мною характеристик отца и матери станет понятным, почему моя совместная жизнь с моими родителями после моего возвращения из Сибири меня чрезвычайно сблизила с ними.
Прошло несколько месяцев. Я пробовал разобраться в моих материалах и приступил даже к писанию моей монографии о бурятах, но работа не клеилась. Мне недоставало надлежащей обстановки для научной работы.
По намеченному мною плану моя монография должна была охватить все стороны бурятской жизни, – экономическое положение, этнографию, историю, религию и т. д. Как обильны ни были мои материалы, я не мог обойтись без специальной библиотеки и хорошего этнографического музея. Но этого как раз в Житомире не было. Таким образом я оказался перед неразрешимой задачей. Никакой надежды попасть в столицу или хотя бы в университетский город у меня не было, а без нужных книг и музея я не имел никакой возможности выполнить намеченный мною план.
К тому же меня очень удручало тяжелое материальное положение моих родителей, и мысль, что я ничем им не могу помочь, мне не давала покоя. Надо было найти какой-нибудь заработок, но чем я мог заняться в Житомире? Давать уроки или поступить на службу за 40–50 рублей в месяц? Все это не соответствовало тем надеждам, которые я возлагал на свой возврат в Россию.
И чем больше я задумывался над своим положением, тем тяжелее становилось у меня на душе. Я себя стал чувствовать в Житомире, как рыба, выброшенная на сушу. Как на беду, я еще сильно простудился, и у меня обострилась моя старая горловая болезнь. Доктор, лечивший меня, нашел, что если я хочу уберечь свой голос, я должен серьезно полечиться на специальном заграничном курорте, именно в Райхенгале.
Этот добрый совет врача-специалиста вверг меня в большое уныние, потому что поездка в Райхенгаль должна была стоить немалых денег, а их не было ни у меня, ни у моих родителей. А между тем мысль о поездке за границу мне очень пришлась по сердцу, и не только потому, что я там мог бы основательно полечить свою застаревшую горловую болезнь, но также потому, что мне очень хотелось посмотреть на широкий европейский свет, на европейскую жизнь, которой я в ее конкретных формах совершенно не знал.
Так я и носился несколько недель с этой мыслью, хотя она казалась мне чистейшей фантазией. Но моя мать отнеслась к совету врача серьезно и решила достать во что бы то ни стало необходимые для поездки за границу деньги. Она списалась с двумя моими более или менее состоятельными сестрами. Была придумана какая-то финансовая комбинация, и в один прекрасный день я получил 300 рублей на поездку за границу. Осталось выхлопотать заграничный паспорт. Я находился под негласным надзором полиции, и сильно опасались, что мне откажут в выдаче заграничного паспорта, но, к великому своему удивлению и удовольствию, паспорт мне был выдан без всяких затруднений, и в июне 1896 года я выехал из Житомира за границу, имея в виду по пути в Райхенгаль остановиться в Вене.
Глава 21. Я снова в Петербурге.
В первые недели после моего приезда из-за границы в Житомир я еще был под впечатлением моих заграничных встреч и переживаний. Я себя чувствовал очень бодро, много писал и очень мало думал о своем будущем. Но вскоре я начал чувствовать душевную неудовлетворенность. Материальное положение моих родителей было довольно печальное и настроение окружающей среды было довольно подавленное. Для моей кипучей энергии не было в Житомире применения, и я поэтому рвался в большой центр, где я надеялся найти подходящую среду для моей научной и общественной работы. Обе столицы и почти все крупные города России были для меня закрыты. Тем не менее я имел смелость попробовать получить разрешение на жительство в Петербурге. Для этой цели я обратился с письмом к тогдашнему директору Этнографического музея при Академии наук В.В. Радлову. Я ему писал, что я собрал большой материал относительно забайкальских бурят, который я имею в виду обработать и подготовить к печати. Но для того чтобы с успехом закончить эту работу, я должен непременно изучить в течение нескольких месяцев литературу о бурятах, имеющуюся в Императорской публичной библиотеке в Петербурге, а также иметь доступ к Этнографическому музею, который находится в его ведении. Моя просьба к Радлову, стало быть, состояла в том, чтобы он постарался выхлопотать для меня разрешение приехать в Петербург. Радлова я лично тогда еще не знал, но о его доброте и благородном характере я со слов многих его хорошо знавших лиц имел известное понятие, и это дало мне мужество обратиться к нему с просьбой. К моему большому удивлению, через несколько недель после отправки моего письма от департамента полиции получилось разрешение на поездку в Петербург и пребывание там в течение шести месяцев. Моя радость была безгранична. Я стал лихорадочно готовиться к моей поездке в Петербург. Когда я приехал снова в Петербург в ноябре 1896 года, я себя не чувствовал как чужой человек, несмотря на то что с того времени, когда меня во второй раз выслали оттуда, прошли целых 14 лет. Мой первый визит был к Радлову, который меня встретил с такой радостью, как будто я был его собственный сын. Я его посетил в музее, где он тотчас же меня познакомил с некоторыми видными учеными. Затем он повел меня в библиотеку Академии наук, где он рекомендовал меня заведующему библиотекой и некоторым академикам. Таким образом, я вошел в научные круги академии. Само собой понятно, что с первых же дней моего приезда в Петербург я стал работать в публичной библиотеке. В то же самое время я стал присматриваться и прислушиваться к петербургской жизни, к ее пульсу, к тому, чем живет радикальная петербургская общественность.
