Сара Корбетт - Дом в небе
На следующий день Коран вернулся ко мне. Оставшись одна, я открыла последнюю страницу и увидела новую колонку цифр. Мое сердце радостно подпрыгнуло. Я стала листать книгу, ища слова по ссылке. Найджел разгадал код и ответил: Я/ хочу/ домой/ я/ их/ презираю.
Мы стали получать неясные намеки относительно того, что происходит дома и как продвигаются переговоры. Мне и Найджелу несколько раз удалось поговорить с родными. Я, например, слышала его разговор с сестрой, когда она сказала, что их семья продала два дома и пару машин.
Однажды ко мне пришел Ромео и остальные. Он сказал:
– Есть один шанс. Твоя мать имеет пятьсот тысяч долларов, и если она завтра заплатит, то мы их примем. Но только за тебя, не за Найджела. У его семьи есть деньги, а она бедная. Пусть решает прямо сейчас.
Зазвонил его телефон – вызов от Адама, который как раз разговаривал с мамой. Ромео сунул телефон мне в лицо.
– Скажи ей, что это твой единственный шанс. А потом, – он жестом указал на мальчиков, – я не знаю, что они с тобой сделают.
Я передала маме его слова. Я умоляла ее вытащить меня отсюда даже без Найджела. Мне было стыдно и больно произносить это, тем более что Найджел мог слышать, что я говорю. Но я надеялась, что он понимает, что это очередная манипуляция, попытка выведать, сколько у нас на самом деле денег. Но моя мама была как кремень. «Мы работаем вместе, – сказала она. – У нас всего пятьсот тысяч долларов. И ничего сверх этой суммы мы предложить не можем».
Ромео уехал, его сменил Ахмед. Тот прибыл на собственной машине, тщательно выбритый, одетый по городскому в рубашку поло и брюки со стрелками. Он привез очередной проверочный вопрос: «Какой у твоего отца любимый цвет?»
Ахмед с отвращением смотрел по сторонам – повсюду была грязь и бардак. Заметив расчесы на моих распухших от укусов москитов ногах, он велел повесить над моим матрасом москитную сетку. Москитная сетка лежала среди моих вещей, но после побега мне было запрещено пользоваться ею. Я понимала, что его забота обо мне вызвана не сочувствием, а страхом, что я заболею и умру, пока он тут за старшего. Скидс, к примеру, подхватил малярию и который день валялся, свернувшись калачиком, на полу. По дороге в туалет я должна была проходить через гостиную, где он лежал, и видела, что ему и впрямь худо. Видя, как он, весь серый, трясется в лихорадке, как блестит от пота его лысая голова, я желала ему смерти.
– Болотный, – ответила я Ахмеду, – любимый цвет моего отца.
Я спросила, не может ли он поделиться со мной новостями и скоро ли нас освободят. Задумавшись, Ахмед покачал головой и сообщил мне такое, отчего кровь застыла у меня в жилах. Они, сказал он, отказываются от дальнейших переговоров с нашими родными и перепродают нас в Аль-Шабаб. А уж те, если захотят, продадут нас домой.
Он дал мне несколько листов бумаги и ручку и велел написать заявление, которое он называл «Обещание». Там я должна была поклясться, что при любых обстоятельствах останусь верна принципам ислама и стану повсюду проповедовать исламскую веру. Если меня освободят, я обязуюсь прислать ему полмиллиона долларов на джихад. Он хотел, чтобы я прямо сейчас указала источники этих будущих средств. Я подумала и написала, что я сделаю джихадистский веб-сайт и объявлю там сбор пожертвований и еще напишу книгу для женщин, которая будет побуждать их принимать ислам. Зная его любовь к документам, я использовала как можно больше канцелярских выражений вроде «таким образом» и «следовательно». «А вдруг, – думала я, – ему так это понравится, что он решит отпустить нас?»
Внизу я поставила подпись: «Амина Линдаут».
Ахмед прочитал и одобрил.
– Иншалла, ваша ситуация скоро улучшится, – сказал он на прощание.
Я не верила ему ни на грош. Если они продают нас в Аль-Шабаб, то она не улучшится. Все станет только хуже.
Наконец я улучила минутку, чтобы записать что-то личное в тетради с эмблемой ЮНИСЕФ. Просто я больше не могла противостоять искушению, которое мучило меня уже целый месяц. Это было все равно что поставить перед голодающим тарелку еды и запрещать ему есть.
Итак, я решилась. Я села и открыла тетрадь, готовая мигом сунуть ее под матрас, если кто-нибудь войдет. Голубую москитную сетку я накинула на себя сверху, как занавеску. Я писала бисерным почерком, чтобы никто из моих тюремщиков не смог, если что, это прочитать. Страница выглядела как записка лунатика, как туго свернутая длинная нить мелких жемчужин.
Я задумала это как письмо маме, как односторонний диалог с далеким собеседником. Я рассказывала, каково мне живется. Как, чтобы выжить, я прячусь в собственном сознании. Как прошу разрешения выйти в туалет, стуча пластиковой бутылкой об пол. Я писала про голод и одиночество и о том, что я каждый день раскаиваюсь в тех ошибках, которые завели меня сюда. Я писала обо всем, намеренно избегая лишь темы религии и насилия. Мой дневник стал для меня глотком свежего воздуха, свободы. Я прятала его под матрасом и помнила, что, если его найдут, мне несдобровать. Я делал записи почти ежедневно после полудня, когда мальчики впадали в спячку. На всякий случай я держала на коленях раскрытый Коран и сборник хадисов, делая вид, что занимаюсь.
Некоторые из воспоминаний о прошлой жизни вызывали во мне жгучее чувство вины. Например, один случай в Афганистане, когда я делала первые шаги в журналистике. Однажды я посетила тюрьму в пригороде Кабула, о которой мне хотелось написать статью. И там я встретила женщину из Судана, отбывавшую восьмилетний срок за попытку продать героин. Она делила камеру с пятью другими женщинами. Я, помнится, отметила, что камера чистая, у них есть отдельный туалет, и подумала: «Что ж, тут не так плохо». Крупная молодая суданка носила цветастое платье и множество мелких косичек на голове. Ее глаза поразили меня печалью и пустотой. Она единственная из женщин говорила по-английски. Она говорила торопливо, отчаянно, будто надеялась, что чем больше она расскажет мне о себе, тем скорее ее освободят из тюрьмы. «Я очень сожалею о своем поступке, – сказала она. – Я хочу домой». И мне было жаль ее, поскольку она угодила за решетку из очевидного невежества, но я ответила ей в том духе, что, мол, раз она виновата, то должна понести наказание. Я не попыталась утешить ее, только пристыдила. И воспоминание об этом жгло мне совесть.
Теперь я писала в своем дневнике: «Иногда мне кажется, что я расплачиваюсь за свою глупость. Когда я стану снова свободной, я буду помогать угнетенным. Я клянусь, что моя жизнь обретет новый смысл».
Дальше нас ждал переезд. Как я поняла из разговоров мальчиков, нас перебросили в какую-то заброшенную деревню в пригороде Могадишо. Скидс, мальчики и Найджел поселились в бетонном доме, а я жила в пристройке без единого окна. Судя по навозу на земляном полу, тут недавно держали коз. При иных обстоятельствах тот факт, что мы находился неподалеку от города, мог бы внушить мне надежду. Возможно, я стала бы представлять себе аэропорт Могадишо, куда мы с Найджелом прибыли чуть ли не полтора года назад, и напрягать слух, стараясь услышать гул самолетов над головой и определить расстояние отсюда до терминала. Но теперь мне было не до того. Надежды столько раз обманывали меня, что я перестала видеть в них какой-либо смысл. Мое воображение не шло дальше кандалов у меня на ногах и стен вокруг дома. Я не могла представить себе, что сяду в машину, водитель которой не будет относиться ко мне с ненавистью и даже отвезет меня в аэропорт.
