Максим Чертанов - Диккенс
О «Замерзшей пучине» прослышали в других городах; власти Манчестера, где Диккенс давно привык выступать с чтениями и спектаклями, настойчиво звали к себе, Диккенс сперва отказал, но денег в фонде Джеролда все еще было недостаточно, придется ехать. Два спектакля должны были пройти в зале Фонда свободной торговли 21 и 22 августа, зал на четыре тысячи мест, за себя и актеров-мужчин Диккенс не боялся, но негромкие «домашние» голоса дочерей и Джорджины не выдержат, надо нанимать профессиональных актрис, ему уже случалось так делать. 12 августа он снял в Манчестере целый отель для труппы; старый знакомый Альфред Уиган из театра «Олимпик» рекомендовал ему на женские роли сестер Тернан — начинающих актрис и дочерей актрисы, игравшей ранее с Макриди, их было три, как когда-то девочек Хогарт: Фанни, 22 года, Мария, 20 лет, и Эллен — 18. Фанни пела в опере, Мария играла в небольших комедиях в «Олимпике», Эллен, наименее даровитая из трех, только что дебютировала в дешевой феерии в роли эльфа. Фанни была занята, а мать и две младшие дочери брались разучить роли за несколько дней: Мария будет играть героиню в «Замерзшей пучине», Эллен — в фарсе.
Все прошло отлично, Диккенс был в ударе, декорации и игра потрясли зрителей, сами актеры разволновались, и Мария рыдала настоящими слезами, склоняясь над умирающим героем. Потом Диккенс вернулся в Гэдсхилл. И тут началось странное. Миссис Браун (компаньонке мисс Куттс), 28 августа: «Я чувствую себя так, словно мне необходимо взойти на все горные вершины Швейцарии, лишь после этого я успокоюсь, и то это будет всего лишь небольшим облегчением». Коллинзу, 29 августа: «Я пребываю в мрачном отчаянии, хочу бежать от самого себя… Ибо, когда я срываюсь с места и смотрю на свое помятое лицо (как сейчас), тоска моя невообразима, немыслима, отчаяние мое беспредельно… Я не знал ни минуты покоя с последнего представления „Замерзшей пучины“…»
Отчего он так мучился, что случилось? Он узнал, что миссис Тернан и все ее дочери будут выступать в Донкастере в середине сентября, и немедленно заказал там комнаты в отеле для себя и Коллинза. Мария Тернан, что рыдала у него на груди в «Замерзшей пучине»? Нет, Эллен; типаж — «бутончик, симпомпончик, голубые глазки… такая стройненькая, личико беленькое, а голубые жилки так и просвечивают сквозь кожу, ножки крохотные…», как говаривал страшный Квилп — погибель для мужчин за сорок.
Клэр Томалин: «Хорошенькая, без гроша в кармане восемнадцатилетняя девушка, вдруг обнаружившая, что ею восхищается богатый пожилой человек, была взволнованна. Ее положение в обществе вдруг изменилось: будучи всегда на втором плане, она теперь становилась чем-то значительным. Человек, над которым она получила власть, был замечательным и знаменитым, он был очаровательным и интересным собеседником и мог изменить ее жизнь к лучшему». Питер Акройд: «Эллен была своевольна и могла в отдельных случаях властвовать… она была очень интеллектуальна и для девушки, которая получила лишь театральное образование, замечательно много читала». Энн Исба, автор книги «Женщины Диккенса»[24]: «Диккенсу было 45, ей — 18… Он был величайший писатель своей эпохи, неутомимый журналист, социальный реформатор, театральный меценат, благотворитель, столп общества, отец девяти уже больших детей, но он был еще крепок, он был стильный, яркий, даже эксцентричный в одежде и манерах… Нелли (так Диккенс звал Эллен. — М. Ч.) была стройной блондинкой, красивой и энергичной, но бесталанной голубоглазой девочкой; безотцовщина и без гроша в кармане, она была бедна, невинна, а прежде всего она была молода. А Диккенса мучил страх старости. В Нелли он увидел прекрасную возможность стать моложе и начать новую жизнь».
Диккенс — мисс Мартин (соратнице по «Урании»): «Как же мне жаль, что нет людоеда с семью головами, который бы похитил принцессу, ту, что я обожаю, — Вы понятия не имеете, как сильно я люблю ее… Ничего мне бы так не хотелось, как пойти вслед за нею с мечом в руке и получить ее или погибнуть».
Глава двенадцатая
СКАНДАЛ
Форстер, видимо, увещевал друга, просил угомониться — тот из Донкастера слал ему исповедальные письма: «Вы, пожалуй, слишком нетерпимы к прихотливому и неугомонному чувству, которое (на мой взгляд) является частью того, на чем держится жизнь воображения и что, как Вы должны бы знать, мне частенько удается подавить, только перескочив через препятствие по-драгунски. Но оставим это. Я не хнычу и не жалуюсь. Я согласен с Вами относительно весьма возможных неприятностей, еще более тяжелых, чем мои, которые могут случиться и часто случаются между супругами, вступившими в брак слишком рано. Я ни на минуту не забываю, как удивительно дано мне познавать жизнь и высшие ее ощущения, и я много лет говорил себе совершенно честно и искренне, что это — неизбежная, темная сторона подобной профессии и жаловаться не стоит. Я говорю это и чувствую это теперь так же, как и прежде; и я уже писал Вам в предыдущем письме, что не хочу поэтому ничего затевать. Но с годами все это не стало для нас легче, и я невольно чувствую, что должен что-то предпринять — столько же ради нее, сколько ради себя самого. Но я слишком хорошо знаю, что это невозможно. Таковы факты, и больше сказать нечего. И не думайте, пожалуйста, что я скрываю от себя возможные доводы другой стороны. Я не утверждаю, что я безгрешен. Вероятно, я сам виноват в очень многом — в нерешительности, в капризах, в дурном настроении; но лишь одно изменит это — конец, который изменяет все…»
Форстер говорил, что все наладится, образуется, что нельзя же такому солидному человеку из-за увлечения бросать жену — Диккенс отвечал: «Мы с бедняжкой Кэтрин не созданы друг для друга, и тут уж ничего не поделаешь. Беда не только в том, что она угнетает и раздражает меня. Я действую на нее точно так же, но только в тысячу раз сильнее. Да, она действительно такова, какой Вы ее знаете: незлобива и покладиста; но мы с ней удивительно неподходящая пара. Видит бог, она была бы в тысячу раз счастливее с человеком иного склада. Если бы ее судьба сложилась иначе, она бы выиграла, конечно, не меньше, чем я. Я часто и с душевной болью думаю: как жаль, что ей было суждено встретиться именно со мной! Случись мне завтра заболеть или стать жертвой несчастного случая, я знаю, она горевала бы о том, что мы с ней потеряли друг друга. Да и я тоже! Но стоило бы мне выздороветь, и несовместимость характеров снова встала бы между нами, и никакие силы не могли бы помочь ей понять меня или нам обоим приноровиться друг к другу. Ее темперамент никак не вяжется с моим. Все это было не так уж важно, пока нам приходилось думать только о себе. Но с тех пор обстоятельства изменились: и теперь, пожалуй, бессмысленно даже пытаться наладить что-либо. То, что сейчас происходит со мной, случилось не вдруг. Я давно видел, как все это постепенно надвигается, еще с того дня — помните? — когда родилась моя Мэри… и я слишком хорошо знаю, что ни Вы, ни кто-нибудь другой не сможет мне помочь».
