Рядом со Сталиным - Бережков Валентин Михайлович
На углу Левашовской (переименованной в улицу Карла Либкнехта) здание бывшего генерального консульства Польши. Мне еще предстоит вспомнить о нем, отвечая на вопрос Молотова по поводу докладной записки Берии Сталину. Поворачиваю налево и иду в сторону Институтской. Там, у перекрестка, наш дом. Что меня ждет? От волнения перехватывает дыхание. В призрачном свете луны такая знакомая мне улица кажется чужой и даже враждебной. Несколько дней назад по этому тротуару ходили нацисты. Теперь их и след простыл.
Электричества в городе нет, но я надеялся, что хоть в каком-то окне нашей квартиры, расположенной на первом этаже, мерцает свеча. Однако за стеклами царит кромешный мрак. Я останавливаюсь у парадного. Дверь настежь распахнута. Рядом, на стене, размашистая надпись: «Проверено — мин нет!» Дрожащими пальцами стучу по стеклу окна — наш старый условный знак: три-три-два. Молчание. Подхожу ко второму окну — там спальня родителей. Снова стучу по стеклу. И снова ни звука. Вхожу внутрь дома. Небольшой коридор, две ступеньки вверх и слева дверь, обитая дерматином. Машинально нажимаю кнопку звонка. Колокольчик молчит — нет тока. Стучу по двери, но под дерматином толстый слой ваты. Стучу по раме двери сперва потихоньку, потом сильнее. Никакого ответа. Дергаю за ручку — и дверь открывается. Я зову мать, отца. Никто не откликается. Прохожу в переднюю — у меня с собой карманный фонарик. Вхожу в гостиную, освещаю стены, пол. Луч выхватывает следы вандализма: отломанная от пианино крышка валяется в углу, расколотые рамы картин без полотен, в буфете выбиты стекла, повсюду экскременты — уже высохшие. Значит, по крайней мере несколько недель, как жильцы покинули квартиру и здесь, перед бегством, буйствовали солдаты верхмата или, в короткий период безвластия, одичавшие бандиты.
Захожу в спальню — там такой же разгром. В моей комнате не лучше. Книги, которые я с такой любовью собирал, вывалены из шкафа на пол. Их тут совсем немного — большая часть исчезла.
Расчищаю метлой часть пола, раскладываю обрывки газет, стелю сверху свою роскошную шубу, чтобы лечь. Я прямо-таки выбился из сил. Но сон не приходит. Слишком сильно потрясение последних часов. Ясно одно — родителей уже давно здесь нет. Неужели они погибли? Отец давно плохо себя чувствовал, болело сердце. Он мог не перенести новых лишений, обрушившихся на него в период нацистской оккупации. Но мама еще далеко не старая, энергичная. Она-то должна была уцелеть. Если ее выгнали из квартиры, оставила бы мне весточку. Утром, когда рассвело, внимательно осматриваю все кругом, шарю под кроватями и мебелью, обследую рамы окон и входной двери. Быть может, там нацарапано что-то, что даст мне ключ к разгадке. Ничего не обнаруживаю и отправляюсь на поиски в город. Обхожу всех знакомых, оставшихся в Киеве. Кто-то видел отца, кто-то маму. Но это было несколько месяцев назад. Значит, они живы. От сердца отлегло. Но где они?
Постепенно растет уверенность, что родителей в городе нет, что их вообще нет на нашей стороне фронта. Были ли они депортированы немцами или же сами решили уйти на Запад, понимая, что после пребывания на оккупированной территории их ждут новые неприятности по возвращении советской Власти? В сущности, это уже не имело особого значения. Так или иначе, подо мной мина замедленного действия. Зная наши порядки, не приходилось сомневаться, что рано или поздно меня в лучшем случае уволят из Наркоминдела и трудоустроят в какой-либо незаметной конторе, а в худшем — сошлют подальше, а то и «пришьют дело» и вообще ликвидируют, поскольку я уже «слишком много знаю». Таким Сталин не позволял разгуливать по белу свету.
Потом, много позже, я узнал, что отец и мать, не желая подвергать меня риску, сменили фамилию, зарегистрировавшись под девичьим именем матери. При всем своем непростом жизненном опыте они тут проявили поразительную наивность. Вокруг них оказалось достаточно информаторов, без труда раскрывших их хитрость. В дальнейшем эта «предосторожность» родителей лишь подзадорила Берию.
Поняв, что родителей не найду, я не ощущал боязни за себя. Всякий раз, попадая в «зону риска», я почему-то оставался совершенно спокоен. Впервые заметил это, когда еще совсем маленьким остался один на перроне какого-то полустанка и наблюдал, как облепленные беженцами вагоны мелькали мимо, унося в неизвестность родителей, от которых меня оттеснила на платформу толпа. Потом, когда уже подрос, задыхаясь от огромного нарыва в горле, так же спокойно воспринял чьи-то слова, обращенные к родителям: «Мужайтесь, до утра он не доживет…» Под утро нарыв сам прорвался, и я выжил.
Но на сердце оставалась тяжесть. Тут было и беспокойство за судьбу родителей, и понимание необходимости без промедления сказать обо всем Молотову. Но оказалось, что не так просто выбраться из Киева. Регулярный транспорт отсутствовал, и надо было ждать оказии.
Помогла имевшаяся у меня справка. Военный комендант дал «виллис», на котором меня доставили на Левобережье, в Бровары, в расположение военно-воздушной части под командованием Героя Советского Союза генерала Лакеева. У него был транспортный самолет, поддерживавший нерегулярную связь с Москвой. Но погода стояла нелетная: низкая облачность, сильный туман. Даже истребители прекратили боевые вылеты.
Лакеев пригласил меня остановиться в хате, которую занимал. Мы до поздней ночи играли с ним в шахматы, потягивая самогон, изготовленный хозяйкой дома из свеклы, а потом укладывались спать на лавках в большой горнице.
Так прошла целая неделя. Меня эта вынужденная задержка никак не устраивала. Я знал, что предстоит встреча «большой тройки» в Тегеране и Молотов мог уехать из Москвы до моего возвращения. Между тем я понимал, что чем скорее обо всем доложу, тем лучше. Если что-то станет известно со стороны, то получится, будто я хотел все скрыть. А это, по нашим тогдашним канонам, было величайшим грехом.
Погода не улучшалась, но поступили сведения, что в районе Курска облачность рассеялась. Я, конечно, не мог сказать Лакееву, почему мне так важно вернуться в Москву не позже определенной даты, когда наша делегация выедет в Тегеран. Но он почувствовал, что дело действительно срочное. Дал, на свой страх и риск, истребитель, который и доставил меня на военный аэродром под Курском. Оттуда на следующий день я смог вылететь в Москву.
Как я ни спешил, все равно опоздал. Молотов со Сталиным и Ворошиловым два дня назад выехали поездом в Баку, откуда должны были лететь в Тегеран. Одновременно я узнал, что мой дипломатический паспорт ждет меня и что в эту же ночь из Внукова в столицу Азербайджана отправляется транспортный самолет, где мне зарезервировано место. Так ничего никому не сказав, прибыл я через сутки в иранскую столицу. Я решил, что, выполнив свою последнюю переводческую миссию, сообщу все Молотову по окончании Тегеранской конференции, чтобы не вносить сумятицы в работу. Я не сомневался, что сразу же буду отстранен от дел.
Все дни конференции был так занят, находясь на пленарных заседаниях и двусторонних встречах между Сталиным и Рузвельтом, переводя застольные беседы «большой тройки», составляя протоколы, готовя различные документы, что временами забывал о своем. Но в считанные часы, остававшиеся для отдыха, долго не мог заснуть, представляя себе, как произойдет мое «изгнание из рая».
После окончания конференции наша делегация вылетела несколькими самолетами в Баку. Оттуда отправилась в Москву поездом. Я ехал в вагоне Молотова и, воспользовавшись подходящим моментом, рассказал ему о том, что не нашел родителей в Киеве. Вопреки моим ожиданиям Молотов воспринял мое сообщение спокойно.
— Вы поступили правильно, сразу проинформировав меня, — сказал он после короткой паузы. — С такими вещами тянуть нельзя. При каких обстоятельствах они покинули Киев?
— Мне это неизвестно. Может, их угнали немцы? Ведь такая судьба постигла многих.
— Этого нельзя исключать. Думаю, они найдутся. А вы продолжайте работать и больше никому ничего не говорите. Достаточно, что сказали мне…
