Леонид Ленч - Это было
- Да возьмите себе что-нибудь поинтересней, — говорил в этих случаях кто-нибудь из нас, но он улыбался и повторял:
- Нет, мне, если можно, биточки в сметане и бутылочку пива.
Он всегда отличался почти аскетической невзыскательностью в быту и в пору своих больших гонораров много помогал всем, кто в этом нуждался.
И нынче, когда я думаю о том, как этот хрупкий, болезненный, немолодой человек мог выдержать свалившиеся на его голову беды, я прихожу к заключению, что его спартанская закалка сыграла тут не последнюю роль. И еще его несгибаемая принципиальность. Ведь он, как никто другой, был подлинно советским писателем, убежденным сторонником социальной революции, интеллигентом, вставшим под ее знамя в самые первые трудные исторические минуты. Из его биографии не выкинешь тот факт, что этот штабс-капитан, награжденный орденами, добровольно стал красным командиром, адъютантом командира полка имени деревенской бедноты, сражавшегося против белой армии генерала Юденича.
Его духовную цельность не сломили тяжелые годы испытаний. Он не хныкал, не злобствовал, он лишь удивлялся, не понимая, за что и почему его критикуют. Пытался понять, но не мог!
И юмор, золотой зощенковский юмор, никогда его не покидал. Только горечи прибавилось в нем, да и то немного, пожалуй.
Однажды сидели мы у меня в номере в "Астории" - Зощенко, ленинградский кинорежиссер Тимошенко, моя жена и я - и на все лады обсуждали очередную ленинградскую легенду: в городе объявился некий загадочный старичок, утверждавший, что ему 165 лет, что он родился раньше Пушкина и своими глазами видел, как бунтовали декабристы на Сенатской площади 25 декабря 1825 года. Ему в тот роковой день тоже якобы попало: наскочил кавалергард и палашом отсек кусочек уха. В доказательство загадочный старичок предъявлял свое укороченное ухо и выписку из каких-то ведомостей 1825 года, отпечатанную, впрочем, на машинке. Из выписки следовало, что титулярный советник имярек действительно проходил на Сенатской площади 25 декабря 1825 года и пострадал от кавалергардского палаша. Титулярному была оказана медицинская помощь. Я заметил, что Зощенко очень хотелось поверить в это чудо долголетия. Утром он позвонил ко мне в гостиницу и сказал своим глуховатым голосом:
- Вы знаете, Ленечка, этот ваш старичок произвел на меня такое сильное впечатление, что я не спал всю ночь и под утро подумал, что я при моей выносливости могу прожить столько же. И мне стало так страшно, что я чуть не умер!
Чудо ленинградского долголетия оказалось, конечно, нахальным враньем: загадочный старичок, попутанный бесом странного тщеславия, приписал себе ровно сотню лет!
IIIЯ позволю себе привести здесь некоторые выдержки из писем М.М. Зощенко к Л.Б. Островской и ко мне. Они, как мне кажется, имеют не только узколитературоведческий интерес. Ведь две ипостаси Зощенко - писателя мощного оригинального дарования и наряду с этим сложного, в чем-то даже загадочного человека - неотделимы одна от другой.
В большинстве своем эти письма в комментариях не нуждаются.
* * *Из писем к Л.Б. Островской.
"Лилечка!
Приехал домой и заболел. Провалялся несколько дней с гриппом. И теперь, поправившись, едва брожу. Подозреваю, что наступила старость.
Решимости перебраться в Москву у меня пока нет. Как вы и подозревали - привычный уклад жизни засосет меня, и я снова останусь на берегах Невы.
Может быть, после болезни у меня вялые мысли и мало энергии. Но сейчас мне кажется, что переезд слишком сложен. И что мне искать в Москве, если у меня по-настоящему и нет стремления снова засиять на литературном небе!
Не браните меня за мою склонность к провинциальной жизни. Я ведь случайно прославился и не хотел бы снова этого. А жизнь в Москве - это все-таки поиски утраченного.
Вот поправлюсь совсем и тогда напишу Вам бодрое письмо.
Большое спасибо Вам за хорошее отношение ко мне. Это очень мне дорого!
Ваш Мих. Зощ.
21.IХ.49".
"...Очень благодарен Вам за Вашу милую открытку. Отвечаю с запозданием, так как была срочная работа и я подходил к столу лишь с профессиональными мыслями. Делал один срочный перевод с финского. Ведь я теперь стал настоящим переводчиком. Уже выпускаю третью книгу. Причем одна из них весьма прошумела - сейчас ее издают массовым тиражом (в 75000). Это книга финского писателя Лассилы "За спичками" в моей обработке. Фамилию мою поставили в книге столь мелкой печатью, что не сразу можно отыскать. Но под старость я вовсе растерял остатки честолюбия...
* * * * * * * * * * * * * *В Москве, вероятно, побываю только весной. Сильно постарел и на женщин поглядываю меньше. Но характер изменился к лучшему - стал спокоен, "как пульс покойника"...
Ваш Мих. Зощенко
20 ноября 50 г.".
IVСвоим переводом повести Лассилы "За спичками" Михаил Михайлович очень гордился, и это была заслуженная гордость хорошо поработавшего мастерового человека. В Финляндии этот перевод высоко оценили, и в финских литературно-критических кругах поговаривали, что художественное значение творчества интересного и оригинального финского писателя Лассилы стало для финских знатоков литературы особенно явственным и весомым, когда появился зощенковский перевод его повести.
Однажды я спросил у Михаила Михайловича:
- В чем секрет успеха вашего перевода? Можете вы мне его открыть?
Он ответил, как всегда, серьезно и обстоятельно, когда речь шла о его работе:
- Финского языка я не знаю, пришлось работать над подстрочником. Привезла его мне в Ленинград из Петрозаводска, из издательства, симпатичная девушка, свободно говорившая по-фински. Я попросил ее подчеркнуть те места в финской рукописи, которые она считает наиболее смешными. Она это сделала, и я получил нечто вроде нотной партитуры моего будущего русского перевода. Это мне очень помогло. Ну, может быть, я еще кое-что добавил. От себя!
И после паузы он прибавил с улыбкой:
- Совсем немножко! И очень осторожно...
Письмо к Л. Б. Островской.
"Люсенька! Извините, что не тотчас отвечаю на Ваше милое письмецо. Был нездоров и в меланхолии.
...Работать с "Крокодилом" трудно на расстоянии. А с "Огоньком" и тем более. Не всякий раз редакции отвечают на письмо, да и чувствуется великое нежелание работать со мной. Поэтому не хочется навязывать свои труды.
Пьесу для Образцова Комитет не разрешил. И по нелепой мотивировке - конфликт не типичен, и не все комические положения исходят от характера. Ну и что? Я не обязан был писать типичные комедии. И театр от этого не пострадал бы. Напротив, был бы веселый спектакль для кукольного театра.
