Всеволод Иванов - Партизаны
Милиционеры, согнувшись, побежали к воротам. Лица их вспотели и дрябло сморщились и иссиня побелели, как известка. Они вскочили в коробок. Мальчишка кучер гикнул.
Беспалых замахал руками:
— У-лю-лю-ю!..
И, сорвав с плеч ружье, выстрелил вслед им сразу из обоих стволов. Один из милиционеров мотнул головой и нырнул в коробок. Ямщик на передке испуганно, по-бараньи, заверещал. Кубдя снял берданку и выстрелил в воздух. Коробок скрылся в переулок.
Мужики вышли из ограды с таким ощущением, словно там много надышали. У Беспалого обомлели ноги, зарезало в глазах, он взглянул на Кубдю и ему показалось, что Кубдя как-будто доволен. У Беспалого зашумело в ушах и он быстро пошел в монастырь. Кубдя догнал его на мосту и под стук каблуков в доски пола сказал ему прерывающимся голосом:
— Поохотились!..
Вечером Горбулин и Соломиных слушали, как Беспалых, задыхаясь и бегая по избе, рассказывал, как прогнали милиционеров. Горбулин восторженно плескался руками в воздухе и поддакивал:
— Так их… так…
И было непонятно, почему так разбудилось это ленивое и сонное тело. Соломиных сидел, поджав ноги калачиком, по-киргизски, и издали при свете сальника походил на божка. Кубдя спал.
В монастыре протяжно пели. В горах с шипом шумели кедры и где-то далеко грохотало — должно быть, «плакали белки», рушились льды ледников. Тьма зеленоватым кошачьим зрачком щурилась в окна.
В конце рассказа в сенях застучали. Кто-то долго шарил дверь. Беспалых смолк. Вошел Емолин и испуганно заговорил:
— Под суд подвели, сволочи!.. Кубдя, где Кубдя-то?
Беспалых сказал:
— Спит.
Емолин отскочил к дверям. И из темноты по-иному звучал его наполненный чем-то другим, не всегдашним, голос:
— Спит!.. Убил человека и дрыхнет. Вот каторжане, а! Господи, ну и угораздило меня связаться с ними! Теперь и меня-то из монастыря выгонят. А он дрыхнет. Буди что ли его, Егорша!..
Соломиных спросил:
— В сам деле убил?
— Наповал. Так в шею, братец ты мой, и всадил всю дробь.
— Дробью убил?
— И чорт его угораздил!
Емолин подбежал и толкнул ногой Кубдю:
— Вставай ты, леший драный…
— Теперь вошьют, — сказал Соломиных, и Беспалому показалось, что говорит он, точно радуясь. — Или повесят, или расстреляют.
Беспалых стало жутко. Он взглянул в окно и отвернулся.
— Обех?
— Може и всех четырех.
— А вас-то с чего?
— Разбираться не будут.
Емолин дергал Кубдю и ругался:
— Вставай, каторжная душа, лихоманка. По-людски бужу — человеку тебя надо.
У Кубди кружилась голова, он присел на голбце, зевнул — в челюстях пискнуло.
— Чо те, подрядчик, надо? — сказал он хрипло.
— Человек тебя спрашиват.
— Кто?
Емолин отошел к дверям и крикнул в темноту:
— Иди-ка сюда, Антон Семеныч.
Селезнев перекрестился и поздоровался. Кубдя взял ковш и с шумом напился.
— Ну, парень, и самогонка, — сказал он с удовольствием. — А ты что, на ночь-то глядя, пришел, дядя Антон?
Емолин сказал:
— Вот, клин тебе в глаз, еще спрашиват! Убил человека и хоть бы што!
— Всем одна смерть, — сказал Кубдя, садясь на лавку.
— Ну, а я пойду, — торопливо сказал Емолин, — мне тут рук марать не приходится. Разбирайтесь сами, а только, как хотите, а повесят вас.
— Повесят, — равнодушно подтвердил Соломиных.
Помолчали, сколько требуется по положению, и Кубдя спросил:
— Самовар, что ли, поставить?
— Не надо, — сказал Селезнев. — Я ведь не надолго. К тому пришел собираться вам надо.
Кубдя положил нога на ногу и посмотрел в потолок:
— Наши сборы недолги. Куда итти-то?
— В чернь.
Беспалых переспросил:
— В тайгу?
Селезнев промолчал и немного спустя добавил:
— Как хошь, мне одно. Только вам уйти надо. Расстреляют колчаки-то. Я седел и тюки приготовлю, поди, под завтрашнюю ночь придут.
— Придут, — сказал Соломиных.
— В чернь, одно. Нам с этой властью не венчаться. Наша власть советская, хрестьянская…
Беспалых спросил:
— Думашь, самогонку даст гнать?
Селезнев опять не ответил ничего и спросил:
— Как вы-то морокуете!
Решили, что да, нужно итти в чернь.
Селезнев пошел к дверям так, словно поить лошадей — не торопясь, и у него была широкая, лошадиная спина с заметным желобком посредине. Кубдя посмотрел на него с уважением и, когда он ушел, сказал:
— Здоровый чорт и есть у него своя блоха на уме.
VI
Приземистый и краснощекий капитан Попов, начальник уезда в Ниловске, искренно был недоволен собой. В других уездах, как-будто, ничего, а здесь — не то восстания, не то блажь.
— Балда! Бабища! — выругал он сам себя и велел денщику позвать прапорщика Висневского. Возвращаясь к столу, он заметил, что нога у него как-то неловко косится. Он поднял ногу на стул. Каблук скривился. Попов пощупал сапог. В таком положении и застал его прапорщик Висневский. Капитан, не глядя на него, сказал:
— Вот, говорят, деньги большие получаем. А сапог купить не на что.
Прапорщик считал себя очень вежливым и сейчас нашел нужным звякнуть шпорами и поклониться.
— Слышали? — спросил капитан, указывая пальцем лежавшую на столе бумажку. — В Улее-то милиционера убили.
Прапорщик пожал крутыми плечами и подумал — «меньше бы распускал их», а вслух сказал:
— Пьяные. Не думаю на большевиков.
— Напрасно, — сухо сказал капитан. — В газетах сводки «на внутренних фронтах» появились. Это, тоже думаете, не большевики? Э-эх!.. Углубления в жизнь у вас не достает.
Прапорщик обиделся.
— Возьмите сорок человек из ваших и успокойте их там, в Улее. Да имейте в виду, не на пьяных поедете.
— Приказ письменный будет? — спросил прапорщик.
— Будет. Напишут.
Капитан сделал плаксивое лицо и шумно вздохнул:
— Эх, господи! Вот времена подошли, не знаешь, откуда и народ рассмотреть. Измаешься. — Курите?
Прапорщик закурил и, довольный назначением, подумал:
«А он не злой».
В обед, на другой день, отряд польских улан под командой прапорщика Висневского выехал усмирять крестьян. Уланы были взяты из польского легиона, стоявшего в Барнауле. Польские легионы комплектовались из военнопленных поляков австро-германской войны и живших в Сибири переселенцев и беженцев из Польши. Все они хорошо знали эту землю, горы и крестьян, которых ехали усмирять. Большая часть из них раньше работала у крестьян еще при царе — по году, по два. Некоторые из улан, проезжая знакомые деревни, раскланивались с крестьянами. Крестьяне молча дивовались на их красные штаны и синие, расшитые белыми снурками, куртки.
