Джером Джером - На сцене и за кулисами
Помню, как в день открытия театра один из наших актеров до того разошелся, что в забывчивости сел на один из этих стульев. Он только что сказал что-то очень смешное и с важностью опустился на стул, заложив одну ногу на другую, и облокотился на спинку в самой небрежной позе. Но не прошло и одной минуты, как он полетел навзничь, любезно предоставив публике в течение пяти минут любоваться его болтающимися в воздухе ногами.
Остальная театральная обстановка состояла из трона, обклеенного золотой и серебряной бумагой и разноцветным коленкором, из грозно топившегося камина, огонь которого должны были изображать накрашенные на коленкоре желтовато-красные языки, из зеркала или, вернее, серебряной бумаги, наклеенной на картон, вставленный в рамку, из связки тюремных ключей, боевых рукавиц, железных доспехов, винтовки, половой щетки, штыка, пик и ломов для выведенного из терпения, разъяренного простого народа, из глиняных трубок, деревянных мечей, театральных палашей (описывать их не стоит, так как они всем хорошо известны), из особенных, употребляемых только на сцене и нигде ни одним народом боевых секир, из подсвечников, одного или двух фунтов коротких свеч, из царской короны, усеянной бриллиантами и рубинами, каждый величиною с утиное яйцо, из колыбели — пустой и очень нарядной на вид, из ковров, чайников, гроба, котлов и горшков, из носилок, колясочки, из пучка моркови, из ручной тележки зеленщика, из знамени, из копий, свиного окорока и большой куклы, — одним словом, здесь можно было найти все, что необходимо для устройства пышного дворца или чердака, скотного двора или бранного поля.
Затем я отправился дальше и подошел к люку в полу сцены, спустился туда и исследовал страну, откуда появляются прелестные феи и куда проваливаются ужасные демоны. Здесь было совершенно темно и ничего нельзя было разглядеть. В этой заманчивой в воображении стране пахло затхлостью и сыростью, а кроме того, на каждом шагу попадались какие-то снаряды с замечательно острыми углами. Проблуждав здесь ощупью порядочно долго, я ужасно обрадовался, когда наконец нашел выход и решил все дальнейшие исследования делать не иначе, как со свечой.
Выбравшись из этого подземелья, я увидел, что актеры уже начали собираться. На сцене взад и вперед шагал какой-то угрюмый и очень толстый господин; я поклонился ему. Это был режиссер, и потому не удивительно, что он так раздраженно, если не свирепо, ходил по сцене. Не понимаю, отчего все режиссеры такой сердитый и раздражительный народ.
Затем на сцену мелкой рысцой выбежал на вид очень важный маленький человечек, который, как я потом узнал, был лучший комик в нашей труппе, игравший во всех фарсах первые комические роли. Но с первого взгляда, по его деревянному выражению лица, никак нельзя было признать в нем такого таланта. Наоборот, он скорее был похож на человека, у которого начисто отсутствует юмор, или же на оперного либреттиста.
Вслед за ними вошел «резонер», разговаривающий грубым голосом с добродушным на вид молодым человеком, игравшим роли молодых, которых не мог сыграть наш режиссер. После них, спустя некоторый промежуток времени, вошла болезненная маленькая дама, которая всегда ходила с палочкой и жаловалась на ревматизм; выйдя на сцену, она обыкновенно сейчас же садилась на какую-нибудь покрытую мхом скамеечку, с которой ничто ее не могло заставить встать до тех самых пор, пока не приходилось идти домой. Она исполняла роли «старух» и «старых дев». В свое время она играла все роли без исключения и готова была бы играть их и теперь, если бы только ей предложили или позволили их играть. Например, она играла роли Джульетты и няньки Джульетты и, надо отдать ей справедливость, исполняла их одинаково хорошо. Перегримировывалась она замечательно быстро и притом так искусно, что вы, сидя в партере, не дали бы ей на вид больше двадцати лет от роду.
Потом появился джентльмен в изящном пальто, лакированных ботинках, белых штиблетах и лайковых перчатках лавандового цвета. Он размахивал тросточкой с серебряным набалдашником, в левом глазу его был монокль, во рту сигара (конечно, он вынул ее изо рта, как только вышел на сцену), а в петлицу его пальто была вставлена маленькая бутоньерка. Впоследствии я узнал, что он получает тридцать шиллингов в неделю. Вслед за ним сейчас же вошли две дамы (они не имели на него никаких видов; их одновременный приход совпал совершенно случайно). Одна из них была худа, как щепка, и бледна; сквозь ее нарумяненные щеки отчетливо просвечивала морщинистая дряблая кожа, и, в общем, она скорее была похожа на многосемейную, состарившуюся от забот и тяжелой работы даму, чем на актрису. Ее спутница была очень полная, прекрасная сорокалетняя дама с явными признаками фальсификации как лица, так и бюста. Описывать ее костюм я не берусь, потому что никогда не могу запомнить, как были одеты дамы. Знаю только одно, что она произвела на меня впечатление, как будто у нее весь бюст был подложен; спереди — страшных размеров грудь, сзади наверчена масса бантов, кружев и лент, на голове целая пирамида, затем шлейф, и все это таких больших размеров, что она казалась в четыре раза больше своей натуральной величины. Увидев ее, все, даже такое независимое лицо, как режиссер, пришли в такой неописуемый восторг и встретили ее с такой неудержимой, по крайней мере на вид, радостью, что я был в полной уверенности, что эта женщина — олицетворение всех человеческих добродетелей. Однако несколько колких замечаний, отпущенных на ее счет, поставили меня в тупик, пока я не узнал, что это жена директора нашей труппы. Она считалась премьершей нашего театра и играла все эффектные роли, в которых действительно была эффектна. Больше всего она любила играть молодых героинь или невинных девушек, которые умирают во цвете лет и попадают в рай.
Затем труппа состояла еще из двух стариков, одного толстяка средних лет и двух недурненьких молодых девушек, очевидно, обладающих неиссякаемым количеством юмора, потому что они все время держались друг около дружки, хохоча и хихикая в платок. Последним, как и следует быть, пришел антрепренер, который показался мне менее интересным субъектом по сравнению с предыдущими. На меня решительно никто не обратил внимания, несмотря на то что я все время старался как можно чаще попадаться всем на глаза; положение мое не скажу чтобы было очень завидное, я чувствовал себя так же неловко, как вновь поступивший в школу ученик.
Когда все собрались, на середину сцены был вынесен стол, вслед за тем прозвучал звонок. В тот же момент откуда-то появился маленький мальчик и стал раздавать «роли». В руках у него находилось несколько рукописных тетрадей, по которым, должно быть, уже очень много раз играли, потому что все они, кроме одной свеженькой, были грязны и истрепаны. Когда очередь дошла до этой новенькой тетрадки, мальчик, очевидно, стал в тупик, не зная, кому она принадлежит. Но скоро он разрешил свое недоразумение и, стоя в середине сцены, громко прочел написанное на ней имя, и, так как имя это оказалось мое, то я вышел вперед и взял ее из рук мальчика. С этой минуты я сразу стал известен всем присутствующим и потому почувствовал себя гораздо удобнее и лучше.
