Алиса Бейли - Неоконченная автобиография
До двадцати лет жизнь моя была безраздельно порабощена людьми или социальными условностями эпохи. Того нельзя; этого не смей; такое-то поведение некорректно — что подумают или скажут люди? О тебе будут судачить, если ты сделаешь то-то и то-то; с такого сорта людьми тебе не следует знаться; не разговаривай с этим 27] мужчиной или этой женщиной; приличные люди так не говорят и не думают; не смей зевать или чихать на людях; нельзя заговорить первой, пока к тебе не обратятся; и так далее, и тому подобное. Жизнь была полна запретов, любая возможная ситуация регулировалась самыми детальными правилами.
Ещё два воспоминания встают в моей памяти. С самого раннего детства нас учили заботиться о бедных и больных, осознавая, что благополучие влечет за собой ответственность. Несколько раз в неделю перед выходом на прогулку нам полагалось зайти к домоправителю за выпечкой и супом для какого-нибудь больного в поместье, за детской одеждой для новорожденного в одном из домиков, за книгами для того, кто обречен сидеть дома. Это может служить примером патернализма и феодализма в Великобритании, но это имело и свои положительные стороны. Может и хорошо, что это прекратилось — лично я в этом убеждена — но мы привыкали к чувству ответственности и долга по отношению к другим, свойственному имущим классам страны. Нас научили, что деньги и положение влекут за собой определённые обязательства и что эти обязательства должны выполняться.
Ещё я ярко помню красоту сельской местности, усеянные цветами тропинки, многочисленные рощи; там мы с сестрой катались в маленькой бричке, запряжённой пони. В те дни она называлась “гувернантская повозка” и предназначалась, думаю, для маленьких детей. Летом мы обычно в ней выезжали в сопровождении мальчика-пажа в униформе с пуговицами и шляпе с кокардой, стоящего на ступеньке. Я иногда спрашиваю себя, вспоминает ли сестра о тех днях.
После смерти дедушки Мур Парк был продан, и мы с бабушкой переехали жить в Лондон. Главным воспоминанием того времени являются для меня поездки с ней по парку в двухместной 28] коляске, запряжённой парой лошадей, с кучером и ливрейным лакеем на запятках. Эти выезды были так скучны и монотонны! Были и другие развлечения, но вплоть до смерти бабушки мы проводили с ней много времени. Она была уже очень старой леди, но даже тогда сохраняла остатки красоты; должно быть, она была очень миловидной в своё время, как на портрете, написанном во время её замужества в начале девятнадцатого столетия. Когда я во второй раз приехала в Соединённые Штаты, после того, как, взяв с собой старшую дочь, еще ребёнка, ездила на родину увидеться с родственниками, я прибыла в Нью-Йорк усталой, больной, несчастной, тоскующей по дому. Позавтракать отправилась в отель “Готам”, на Пятой авеню. В гостиной, ощущая сильную подавленность и депрессию, я открыла иллюстрированный журнал. И сразу, к своему удивлению, увидела портрет бабушки и портреты дедушки и прадеда. Это было так неожиданно, что я расплакалась, но после этого я не чувствовала себя такой далёкой от них.
С момента, когда я покинула Лондон (мне тогда было около тринадцати), и до поры, когда наше образование было сочтено завершённым, вся моя жизнь состояла из сплошных перемен и переездов. Ни у сестры, ни у меня здоровье не считалось крепким, и мы провели несколько зим за границей, на французской Ривьере, где для нас снималась небольшая вилла рядом с большим домом для дяди и тёти. Там у нас были французские учителя, гувернанткой была местная уроженка, а уроки велись по-французски. Лето мы проводили в доме другой тёти на юге Шотландии, время от времени выезжая нанести визит другим родственникам и свойственникам в Галлоуэе. Теперь-то я понимаю, насколько богата встречами была та жизнь; неторопливые дни были проникнуты красотой, царила самая настоящая культура. Было время для чтения, и часы проводились за интересными беседами. Осенью мы возвращались в Девоншир, сопровождаемые повсюду гувернанткой мисс Годби; она пришла к нам, 29] когда мне было двенадцать, и оставалась с нами, пока я не поступила в восемнадцать лет в пансион для девиц в Лондоне. Она единственная, к кому я “прикипела”. Она дала мне ощущение близости и была одним из немногих людей в тогдашней моей жизни, кто, как я чувствовала, действительно любил меня и верил в меня.
Три человека вызывали в то время у меня чувство доверия. Одним из них была моя тётя, г-жа Максвелл из Кастрамонта, я о ней упоминала. Мы обычно проводили у неё лето, она была — я это вижу, оглядываясь назад — одной из основных обусловливающих сил в моей жизни. Она дала мне жизненный ориентир, я и по сей день чувствую, что любое мое достижение можно объяснить её глубоко духовным влиянием. До самой своей смерти она сохраняла тесную связь со мной, хотя последние двадцать лет её жизни я с ней не виделась. Другим, кто всегда понимал меня, был сэр Уильям Гордон из Ирлстоуна. Он был не кровным родственником, а побочным, для всех нас просто “дядя Билли”. Еще молодым лейтенантом он был одним из тех, кто руководил “атакой лёгкой бригады” в Балаклаве, и, по слухам, он единственный вышел живым из боя, “неся свою голову подмышкой”. Ребёнком я часто трогала золотые пластины, которыми хирурги того времени укрепили его череп. Он всегда заступался за меня, и я как сейчас слышу его слова (он не раз их повторял): “Я полагаюсь на тебя, Алиса. Иди своим путём. С тобой всё будет в порядке”.
Третьим человеком была гувернантка, о ней я уже говорила. Я постоянно поддерживала с ней связь и виделась с ней незадолго до её смерти в 1934 году. Она была уже старой леди, но показалась мне все той же. Она поинтересовалась двумя обстоятельствами. Мужа моего она спросила, верю ли я по-прежнему в Христа, и по-видимому совершенно успокоилась, когда он ответил безусловным “да”. 30] Другое обстоятельство касалось скандального эпизода в моей жизни. Она хотела знать, помню ли я, как однажды утром, в четырнадцать лет, бросила все её драгоценности в унитаз и нажала на спуск. Еще бы не помнить! Это было обдуманное преступление. Я за что-то на неё разозлилась, хотя за что именно, я забыла. Отправившись в её комнату, я собрала все её ценности — наручные часы, брошки, кольца, и т.д. и т.п. — и избавила её от них безвозвратно. Я думала, она не узнает, что это сделала я. Но оказалось, что она ценит меня и моё развитие больше, чем свою собственность. Как видите, я не была милым ребёнком. Я не только была с характером, но ещё всегда хотела знать, чем люди живы и что заставляет их работать и вести себя так, как они это делают.
Мисс Годби имела привычку вести дневник самоанализа, куда каждый вечер заносилось всё, что за день получилось скверного, и где она несколько болезненно (с точки зрения моего нынешнего отношения к жизни) анализировала свои слова и поступки за день в свете вопроса: “Что сделал бы Иисус?” Я обнаружила эту книжицу, роясь в её вещах, и внимательно прочитала записи. Так выяснилось, что она всё-таки знает, что это я взяла и уничтожила все её драгоценности, но о чем — дисциплинируя себя и помогая мне — она не собиралась говорить мне ни слова, пока совесть не принудит меня сознаться. Она знала: я неизбежно сознаюсь, — потому что верила в меня, а почему, не могу себе представить. На исходе третьего дня я пошла к ней и рассказала о том, что сделала; в результате она больше расстроилась оттого, что я прочитала её частные бумаги, а не потому, что я уничтожила её драгоценности. Заметьте: я полностью созналась. Эта её реакция изменила моё 31] представление о ценностях. Она заставила меня глубоко задуматься о том, что хорошо для моей души. Впервые я начала отличать духовные ценности от материальных. Для неё большим грехом была бесчестность, допускающая читать интимные записи, чем уничтожение материальных предметов. Она преподала мне первый великий урок оккультизма: необходимость различать между “Я” и не-“Я”, между нематериальными ценностями и материальными.
