Поль Зюмтор - Вильгельм Завоеватель
Передвигались пешком; ездить верхом на муле могли позволить себе только богатые; лошадь была преимущественно боевым конем. Осел, стоивший вдвое меньше, использовался главным образом в качестве вьючного животного. Именно поэтому скорость передвижения была чрезвычайно мала: за день проделывали путь километров в тридцать, если ничто не мешало движению. Движение к цели замедлялось и вследствие того, что путнику много раз приходилось делать крюк. Низкая плотность заселения некоторых регионов делала их фактически недосягаемыми ввиду невозможности найти там стол и кров. Потому-то путешественники старались по мере возможности выбирать водные пути, несмотря на большие расходы, сопряженные с использованием речных плавучих средств. Дорого, зато, плывя по реке или морю, за сутки оставляли позади сто и даже сто пятьдесят километров. Сена и Северное море сыграли решающую роль в экономическом подъеме, которым характеризовалось XI столетие.
Терпким, горьким был тогда вкус жизни, которой вечно что-нибудь угрожало, а преобладающим чувством, особенно среди бедняков, было чувство страха... Правда, невзгоды подобного существования людьми того времени, скорее всего, воспринимались не так, как это ощущается нами.
Человек еще долго будет пребывать в состоянии пессимизма, которым преимущественно характеризовалась феодальная эпоха: едва ли кому-то приходила тогда в голову мысль, что «счастье возможно». Начиная с каролингской эпохи Церковь провозглашала консервативный в социальном отношении идеал бедного человека, sanctus pauper, терпеливо сносящего выпавшие на его долю невзгоды, поэтому для него скорее, чем для других, откроются врата Царства Небесного. Идея про-гресса оставалась немыслимой. Человек знал, что рожден, чтобы умереть, и не задумывался над этим. Правда, время от времени эта мысль посещала его, толкая то к исступленному покаянию, то в объятия разнузданных страстей. Но чтобы предаваться глубоким размышлениям на эту тему, жить этим... На то существовали специальные люди — монахи, отшельники, проповедники. В обществе сверху донизу царило насилие. Дрались и убивали друг друга как холопы, так и бароны. Убийца даже похвалялся своей победой. Противников обрекали на медленную смерть в темнице, калечили в порядке отмщения или отправления правосудия. Не усматривали ничего скандального в том, что отец отдавал распоряжение выколоть глаза своему мятежному сыну. Скука, а главным образом уверенность в собственной безнаказанности толкали на подобного рода эксцессы не меньше, чем импульсивность, способность без лишних эмоций видеть кровь и самому проливать ее (к этому привыкали, в частности, на охоте), обычай гордиться физической силой и с презрением относиться к жизни, чему по-своему содействовала и католическая церковь.
Тело проявляло поразительную невосприимчивость к боли, тогда как душа уступала малейшему движению сердца. Частота совершения безрассудных поступков, беспричинные перемены настроения, то внезапное умиление, то приступ ярости, столь же безмерный по своей силе, как и по своей мимолетности — немаловажный политический фактор в эпоху, когда большинство решений зависело от каприза первого лица. Несть числа рассказам о мгновенном обращении в истинную веру. Порой довольно было одной сильной эмоции, одного взгляда, чтобы превратить в отшельника или монаха закаленного в боях воина и даже разбойника. Случалось, что эта «благодать» снисходила сразу на всех членов семьи или на целый отряд с командиром во главе.
Эти контрасты обнаруживают основные тенденции, некую двойственность, присущую самой цивилизации и затрагивающую все формы культуры, язык и мысль в ее наиболее утонченных проявлениях. Стремление к универсальному поразительным образом сочеталось с самым узким партикуляризмом. Так, реальная политическая власть принадлежала сеньорам, в большинстве своем не учившимся грамоте и потому вынужденным полагаться исключительно на память, с присущими ей изъянами, неточностями и провалами, тогда как любая административная деятельность, даже в самых неразвитых формах, требует владения грамотой, которая, в силу ряда объективных причин, оставалась монополией ничтожного меньшинства клириков. Монашество, в массе своей также не учившееся грамоте, но воспитанное в духе традиционной патристики, вынуждено было прибегать к общим и неизменным выражениям. Из-за этого зачастую доктрина расходилась с реальностью.
И так было во всем. Коллективная жизнь испытывала притяжение двух полюсов, двух традиций. Одна — интеллектуальная, моральная, эстетическая, — была результатом синтеза, осуществленного в период с IV по IX век, от Августина Блаженного до Рабана Мавра, методикой и секретами которого во Франции владели только люди церкви. Другая — та, что складывалась в течение трех или четырех веков в недрах массы неграмотного народа из элементов, почти неразличимых для нашего восприятия. Первая делала достоянием горстки аристократов духа культуру, по своему характеру чисто книжную, то есть основанную на владении грамотой, единственным инструментом, позволявшим овладевать знаниями и совершать открытия[4]. Сам Бог был Словом. Однако языком книг служила исключительно латынь — международный язык, порой скрывавший под сакральными формами свое весьма отвлеченное содержание. Этому языку приходилось специально учиться, он был лишен органичной языковой среды, и большинство тех, кто владел им, использовали его исключительно в утилитарных целях, например для сочинения ученых трактатов. Клирики присвоили себе роль хранителей истории: в некоторых монастырях велись анналы — перечень местных событий, фиксировавшихся год за годом, иногда с приложением региональной хроники. Они хранили также секреты некоторых видов искусства, требовавших определенных знаний и потому недоступных для других, например, литургическую музыку, именуемую «григорианской», практически единственную дошедшую до нас от той эпохи, несмотря на несовершенство способа ее записи[5]. Вокал включал в себя два типа пения — псалмодическое и мелодическое, причем второе подразделялось на силлабическое (один знак на произносимый слог), невматическое (два-три знака) и мелизматическое (более трех знаков). Трудность запоминания длинных мелизмов породила в IX веке практику применения тропов, дополнительных текстов, включавшихся в песнопение для поддержания голоса, что, в свою очередь, вскоре породило оригинальную поэзию.
Однако этот мир книжной культуры не замыкался в себе. Легенды, до которых столь охоч простой народ, проникали в анналы и хроники, а пение тропов могло влиять на не дошедшие до нас фольклорные мелодии — если не наоборот. Вообще, литургия давала наилучшую возможность для взаимовлияния этих различных традиций. Масса неграмотного населения постепенно приобщалась к достижениям культуры. Жизненная сила народа, прибитая бичом скандинавских и мадьярских набегов, вновь начинала крепнуть. Ростки нового, еще едва заметные, уже возвещали о скором наступлении расцвета. На протяжении жизни одного поколения распустились эти чудесные цветы — романская архитектура и скульптура, эпос и первые поэтические творения на народном языке. Таким образом, период примерно с 950 по 1050 год стал временем формирования великой культуры, когда во всех сферах жизни торжествовали оригинальные ценности, впитавшие в себя античный опыт, гармонично уравновешенный народными традициями.
