Юлия Василькова - Фурье
Огромные торговые обороты превратили Лион в крупнейший финансовый центр страны, в город банкиров и маклеров. Европейскую славу ему принесли знаменитые шелка. Лионское производство представляло в то время типичный образец капиталистической рассеянной мануфактуры, где четыреста хозяев-купцов держали в своих руках тысячи рабочих — мастеров, подмастерьев, учеников. Лион сосредоточил в себе все социальные контрасты и антагонизмы общества.
Лион стал школой жизни мыслителя.
С вершины холма Круа-Рус можно обозреть весь город. На вытянутом полуострове между Роной и Соной видны колокольни крыши центральных кварталов.
У улицы Мерсьер другое лицо. Здесь крепко обосновалась мелкая буржуазия: коробейники, торговцы зеленью и молоком… Лионский базар розничной торговли почти ничем не изменился со времен короля Франциска I, разве что видом некоторых товаров. А характер торговли тот же, торгуют даже в жилищах. В 10 часов вечера на улице Мерсьер не видно ни одного освещенного окна. Можно подумать, что жители вымерли — они легли пораньше спать, чтобы не потерять ни одного сантима в утренние часы торговли ситцами и коленкорами, фигурками католических святых, овощами и прочей снедью. Они всегда жили не нуждаясь, хотя и без роскоши, однако критическая зима 1795/96 года изменила и их положение. Они все чаще страдают от роста цен и угрозы попасть в зависимость к крупным предпринимателям.
«Лишь зажиточный класс может пользоваться жизнью в настоящий момент, а трудящиеся находятся в крайней нужде»; ремесленники и рабочие «видят все меньше соответствия между плодами своего труда и своими повседневными потребностями»; «отчаяние и горе достигли высшего предела» — такого рода заявления приводились в эти месяцы почти в каждом полицейском донесении.
Из года в год Фурье открывал для себя Лион. Ни в одном городе страны, даже в Париже, социальные противоречия не выражались так остро, как здесь. Систематическое недоедание, каторжный труд, ужасы безработицы, непроходящие болезни и преждевременная смерть — вот удел лионских тружеников. Их семьи ютятся в жалком и скученном квартале Сен-Жорж. Во дворики их домов никогда не заглядывает солнце.
Шарль не раз бывал в рабочих хижинах Лиона, где, казалось, сутками не прекращалось назойливое жужжание ткацких станков, изготовляющих различные сорта прославленного лионского шелка. В старой мастерской, чаще в небольшой комнатке поставлено пять-шесть ручных станков, на которых работают сам ткач, его жена, дети и двое-трое наемных рабочих. Они пришли из деревни, надеясь за сезон хоть как-то поправить свое хозяйство. К станкам становились в пять утра и трудились до поздней ночи — известно давно, что рабочий день лионского ткача на три часа больше, чем французского каторжника. И все же семье едва хватало средств, чтобы прокормиться: расценки оптовых торговцев, скупающих ткани, мизерны.
Спекуляции, кризисы и банкротства, разгул реакции, изнурительный труд и нужда обостряли недовольство народных масс. Антинародная политика термидорианского Конвента, а затем Директории, вызвала в стране революционный заговор, во главе которого стал Бабёф.
Выходец из провинциальной мелкобуржуазной семьи Франсуа-Ноэль Бабёф до революции работал землемером, а затем занимался составлением описей имуществ. Еще в те годы он был занят вопросом о возможности передачи земельной собственности народу, выдвигая вопрос о создании сельскохозяйственных ассоциаций. Его проект «коллективных ферм» предусматривал совместное владение землей, инвентарем и доходом. Такое владение «сплачивало бы, — по его словам, — несколько мелких бедных хозяйств, высвободило бы их из весьма непрочного положения…». Такие общины, по его проекту, должны были привести к изобилию. Он мечтает о том времени, когда «хижина не будет угрожать хижине и замок может быть в полной безопасности; не будет больше воров, не будет поджигателей, не будет больше виселиц и палачей…».
С первых дней примкнув к революции, Бабёф защищал идею уравнительного перераспределения земли. «Все люди, — говорил он, — имеют право на счастье, и целью их соединения в обществе является обеспечение каждому из них достаточных средств к существованию…»
Все эти годы он выступает с проектом ликвидации частной собственности на землю, с предложением переустройства общества.
Близкий к нуждам народных масс, Гракх Бабёф (в 1789 году он принял имя древнеримского трибуна Кая Гракха — сторонника наделения крестьян землей) решительно критиковал Конвент за ухудшение продовольственного положения в стране. Это он выступил со страстным призывом к восстанию в тяжелые месяцы зимы 1794/95 года: «Когда вы довели нас до того, что мы не можем достать ни хлеба, ни дров, ни одежды, когда вы вызвали чудовищно высокие цены, недостаток всего и лишили нас возможности найти работу… когда вы нарушили все права народа, у нас остается один священный и неприкосновенный долг… это восстание». Арестованный за антиправительственную политику, весной 1795 года в Арраской тюрьме он составил проект «Манифеста плебеев», в котором призывал уничтожить частную собственность. Действуя нелегально, бабувисты готовили вооруженное восстание и свержение Директории.
То, чего не дала французская революция — неограниченное равенство, счастье, просвещение и уверенность в завтрашнем дне, — обещала народу «Тайная директория», вошедшая в историю под названием «Заговор во имя равенства». Бабувисты обещали раздать голодающим продукты и одежду, заселить бедняков в дома богачей. Их программа была уравнительской, но это была первая попытка связать революционную борьбу широких масс в идеями коммунизма.
В мае 1796 года Бабёф, к тому времени уже находившийся на свободе, и его друзья были арестованы: провокатор — офицер Гризель, пробравшись в их ряды, выдал все сведения о подготовке восстания и участниках движения. Известие о том, как заговорщиков в железных клетках везли в небольшой городок Вандом и как с ними расправились, достигло Лиона. Здесь также действовала тайная организация бабувистов. Авторитет правительства Директории, которое пыталось силою оружия укрепить свои позиции, падал.
Проект «аграрного закона», выдвинутый Бабёфом, был великим приближением к «совершенному» равенству. В этом сказывался его утопизм. Раздел общинных земель, конфискация сеньориальной собственности, раздача всех дворянских и церковных земель в «долгосрочную аренду» приведут не к «равенству без обмана», а, наоборот, к бурному расцвету капиталистических отношений — этого, конечно, Бабёф не понимал и не предвидел. Но в условиях революционной ломки феодального землевладения такая возможность вполне соответствовала интересам тех социальных групп, которые он представлял.
