Валентина Пашинина - Неизвестный Есенин
Из всех крупных вещей, кроме, может быть, последней эпической «Анны Снегиной», «Послание евангелисту Демьяну» — гораздо более «есенинская» вещь, чем некоторые другие. Если бы, к примеру, не было четко засвидетельствовано авторство «Черного человека» или «Страны негодяев», их бы с еще большей уверенностью отвергли за «непохожестью».
Глава 6
Ухтинский след есенинского стихотворения
Есенина знают оболганным и урезанным.
Рюрик ИвневВ ухтинском «Мемориале» много лет хранится экземпляр стихотворения, которое через тюрьмы, этапы и лагеря ГУЛАГа пронесли заключенные. Из соображений безопасности стихотворение практически не записывалось, а хранилось в памяти, поэтому имели хождение разные версии. Сохранившийся вариант сберег В.П. Надеждин — очень известный и уважаемый в Ухте человек. Его дед-священник был расстрелян в двадцатые годы прошлого века, а сам Василий Петрович пять лет провел в лагерях. Причиной ареста стала невзначай брошенная фраза с емким словом «шашлычник». Кто подразумевался под этим словом, догадаться нетрудно. Надеждин за это поплатился свободой.
В 1960-е годы Василий Петрович и его жена Антонина Ефимовна показали мне пожелтевший листок. Из их объяснений я узнала, что автором стихотворения «Послание евангелисту Демьяну Бедному», за хранение или чтение которого репрессировали, ссылали на Соловки и даже расстреливали, заключенные УХТПЕЧЛАГа всегда считали Сергея Есенина.
Пришло время и нам познакомиться с этим стихотворением (курсивом даны варианты),
Послание евангелисту Демьяну БедномуЯ часто размышлял, за что Его казнили.
За что Он жертвовал своею головой?
За то ль, что, враг суббот.
Он против всякой гнили
Отважно поднял голос свой?
За то ли, что в стране проконсула Пилата,
Где культом кесаря полны и свет, и тень.
Он с кучкой рыбаков из бедных деревень
За кесарем признал лишь силу злата?
За то ль, что, разорвав на части лишь Себя, (За то ли, что Себя на части раз дробя,)
Он к горю каждого был милосерд и чуток
И всех благословлял, мучительно любя,
И маленьких детей, и грязных проституток?
Не знаю я, Демьян, в «Евангелье» твоем
Я не нашел ответа.(правдивого ответа)
В нем много бойких слов, (пошлых слов)
Ох, как их много в нем.
Но слова нет, достойного поэта.
Я не из тех, кто признает попов.
Кто безотчетно верит в Бога,
Кто лоб свой расшибить готов.
Молясь у каждого церковного порога.
Я не люблю религии раба.
Покорного от века и до века,
И вера у меня в чудесное слаба —
Я верю в знание и силу человека.
Я знаю, что, стремясь по чудному пути, (по нужному пути)
Здесь, на земле, не расставаясь с телом,
Не мы, так кто-нибудь ведь должен же дойти
Воистину к божественным пределам.
И все-таки, когда я в «Правде» прочитал
Неправду о Христе блудливого Демьяна,
Мне стыдно стало так, как будто я попал
В блевотину, низверженную спьяна.
Пусть Будда, Моисей, Конфуций и Христос —
Далекий миф. Мы это понимаем.
Но все-таки нельзя, как годовалый пес.
На все и вся захлебываться лаем.
Христос — сын плотника — когда Он был казнен, (когда-то был казнен)
(Пусть это миф), но все ж, когда прохожий
Спросил Его: «Кто ты?», ему ответил Он:
«Сын человеческий», а не сказал: «Сын Божий».
Пусть миф Христос, как мифом был Сократ,
И не было Его в стране Пилата.
(Платонов «Пир» — вот кто нам дал Сократа) Так что ж, от этого и надобно подряд
Плевать на все, что в человеке свято?
Ты испытал, Демьян, всего один арест
И ты скулишь: «Ох, крест мне выпал лютый!»
А что ж, когда б тебе голгофский дали б крест?
Иль чашу с едкою цикутой? (Хватило б у тебя величья на минуту?)
Хватило б у тебя величья до конца
В последний раз, по их примеру тоже.
Благословлять весь мир под тернием венца
И о бессмертии учить на смертном ложе?
Нет, ты, Демьян, Христа не оскорбил.
Ты не задел Его своим пером нимало.
Разбойник был. Иуда был.
Тебя лишь только не хватало.
Ты сгустки крови со креста
Копнул ноздрей, как толстый боров.
Ты только хрюкнул на Христа,
Ефим Лакеевич Придворов.
Но ты свершил двойной и тяжкий грех
Своим дешевым балаганным вздором:
Ты оскорбил поэтов вольный цех
И скудный свой талант покрыл позором. (И малый свой талант покрыл большим позором)
Ведь там, за рубежом, прочтя твои «стихи».
Небось, злорадствуют российские кликуши:
Еще тарелочку Демьяновой ухи.
Соседушка, мой свет, пожалуйста, покушай!
А русский мужичок, читая «Бедноту»,
Где лучший стих печатался дуплетом, (Где образцовый стих печатался дуплетом)
Еще отчаянней потянется к Христу,
Тебе же мат пошлет при этом. (А коммунизму «мать» пошлет при этом)
Позже стали известны заключительные строки «Послания…»:
Тысячелетия прошли, должно быть, зря,
Коль у поэта нет достойней речи.
Чем та, что вырвалась из пасти дикаря:
«Распни! Распни Его!
В Нем образ человечий!»
В период хрущевской оттепели я послала этот текст в Константиново в Есенинский музей. Сестры Есенина тогда еще были живы, и я, конечно, надеялась, что они подтвердят авторство. В своем письме я старалась убедить их, что столь блестящее стихотворение мог написать только Есенин. Ответа не получила и, естественно, обиделась.
Только многолетняя работа в ухтинском «Мемориале» помогла мне понять истинную причину ее молчания. Екатерина Александровна Есенина, не ответив на письмо (а, возможно, и благоразумно уничтожив его), тем самым оберегла от неприятностей не столько меня, сколько прошедшего через сталинские лагеря В.П. Надеждина. Ему бы точно не поздоровилось за хранение и распространение этого стихотворения. Посылая в Константинове свое письмо, я епде не знала, что Екатерина Александровна, ее муж и все друзья Есенина пострадали от репрессий и гонений, начатых еще Троцким и продолженных Вождем народов.
Со времен Пушкина ничья гибель не вызывала такого брожения в народе, как смерть Есенина. Все, кто верил в самоубийство и кто не верил, были убеждены: поэт был доведен до такого состояния. Есенин — первая жертва политических репрессий, с него начинается новая эра в уничтожении русской интеллигенции. Лучших из лучших. Вы можете возразить мне: почему с Есенина? Ведь были же до него расстреляны Гумилев, Ганин и другие. Но в случае с ними была соблюдена хоть какая-то видимость «революционной законности». Именно с Есенина начинается тот беспредел, о допустимости которого говорил Маркс, называя революционную этику «словесным хламом». Ленин вообще не сомневался, что история таких, как он, оправдает, и выдавал индульгенции на отпущение грехов будущим «громилам и шарлатанам».
