Надежда Вольпин - Свидание с другом
Забота, привычная дружеская забота Грузинова всегда конкретна. Но ни о ком он не заботился так сердечно, с такою самоотдачей, как о Есенине. «Наш общий друг»,— мысленно окрестила я Ивана Васильевича.
В тот парной летний вечер друг изловил меня в СОПО.
Посидим, есть разговор.— И начал:
— Надя, я вижу: вы полюбили Есенина!
Молча жду, что скажет дальше.
— Забудьте, вырвите из души. Ведь ничего не выйдет.
Я усмехнулась.
— Но ведь уже все вышло.
Друг в ужасе выкатил на меня глаза.
— А Сергей уверяет, что...
— ...что я не сдаюсь? Да, верно. Я не хочу «полного сближения». Но понимаете... Я себя безлюбым уродом считала. А тут полюбила, да как! На жизнь и смерть! Немецкому учились?
Ну, учился...
Все гимназистки знали когда-то эти строки Гете:
Und doch, welch Gluck, geliebt zu werden!
Und lieben, Gutter, welch ein Gluck! —
и сама перевожу: Однако, какое счастье — быть любимым! А любить, о, боги! — какое счастье! — Гете... Уж на что он знал толк в любви, а ведь значит это, что любить большее счастье, чем быть любимым. Ну, а Есенин... Он вроде завидует силе моего чувства... Не верите?
Тут я напомнила Грузинову строки Тютчева о «жалком чародее»:
И самого себя, краснея, сознаю
Живой души твоей безжизненным кумиром.
И правда: я не так воюю за встречную любовь, как берегу в себе неугасимый огонь. «Не требуя награды». Или мне только кажется, что не требую?
«Я С ХОЛОДКОМ». И ПЯТНАДЦАТЬ ВОПРОСОВ
Я с холодком,— любит повторять Есенин. Верно, думал своим «холодком» остудить в девичьем сердце жар, а получилось... Получилось, как если выплеснуть в костер ковшик воды: поднимется чад, но пламя не погаснет. Следом за «холодком» снова и снова шло уверение, что он будто бы не способен любить «по-настоящему». Мне не казалось это странным: Есенин слишком поглощен поэзией. Но, точно всматриваясь в себя, он помолчит и добавит — непременно добавит:
— Не скрою, было, было. В прошлом. Сильно любил. Но с тех пор уже никогда. И больше полюбить не смогу.
Эти его слова я передаю, если не буквально, то очень близко.
А тогда... Я вдруг сразу сказала:
— Кашину! Ее?
На ревнивую догадку навела «Зеленая прическа» с посвящением Лидии Кашиной.
— Ну, что вы! Нет! — небрежно бросил Есенин. «Слишком небрежно»,— отметила я про себя. Но не выдала недоверия.
В другой раз я сказала:
— Знаю, кого вы любили: жену! Зинаиду Райх!
Последовало рьяное отрицание.
Но к тому времени я уже научилась не слишком доверчиво принимать рассказы Сергея о самом себе. Слушаю, бывало, и мне вспоминается маленький мой приятель, Садя (Саади) Мазе, сын известного московского раввина. Мне восемь лет, Саде немногим больше. Детскими лопатками в четыре руки превращаем большой сугроб в фантастическую крепость, и мальчик убежденно рассказывает мне, как побывал в плену у пиратов и сделался их атаманом. Я слушаю, подбираю самые дикие объяснения несообразностям рассказа. Последнее, что приходит в голову: «туда же — уши развесила! Мальчишка просто врет!»
Вот так и тут. Слушаю рассказ Сергея о том, как он, молодой поэт, сидит на задворках дворца (Зимнего? Царкосельского? Назвал ли он? Не припомню), на «черной лестнице» с Настенькой Романовой, царевной! Читает ей стихи. Целуются.,.. Потом паренёк признается, что отчаянно проголодался. И царевна «сбегала на кухню», раздобыла горшочек сметаны («а вторую-то ложку попросить побоялась»), и вот они едят эту сметану одной ложкой поочередно!
Выдумка? Если и выдумка, в сознании поэта она давно обратилась в действительность. В правду мечты. И мечте не помешало, что в те годы Анастасии Романовой могло быть от силы пятнадцать лет. И не замутила идиллию память о дальнейшей судьбе всего дома Романовых. Я слушаю и верю. Еще не умею просто сказать: «А не привираешь ли, мальчик?» Напротив, я тут же примериваюсь: не царевна ли та твоя давняя подлинная любовь? Но уж тогда свершившееся в Свердловске не могло бы не перекрыть кровавой тенью твой горшочек сметаны!
Меня разбирал азарт: я должна выяснить! И решаю сыграть в «пятнадцать вопросов».
Этой игре научил меня на пароходе попутчик — студент-историк. Мне было тогда тринадцать лет. Мы ехали — мама со мной и другими детьми — на крошечном норвежском пароходике из Петербурга в Або (Обу, Турку). Пассажиров раз, два и обчелся. Со скуки попутчик предложил мне эту игру
Вы должны задумать историческое лицо. Вам задаются вопросы. Отвечать положено «да» или «нет». На пятнадцатом вопросе партнер должен выявить, кто вами задуман. Помню, для начала я избрала индийского царя Пора, побежденного Александром Македонским, и мой партнер уже с тринадцатого вопроса преподнес мне его как на блюдечке. Я. однако ж, быстро переняла его метод и стала первостатейным мастером этой игры.
Казалось: долго ли разгадать? И вопросы не ограничены числом, и ответы возможны не односложные...
В ближайшие пять-шесть встреч я неторопливо накапливаю ответы Есенина на свои вопросы. Заданные порой некстати, они застают его врасплох, и тогда больше вероятности, что ответит правдиво. Но увы! Я вскоре .заметила, что, спрашивая иной раз одно и то же, но в разном повороте, я получаю ответы, взаимно исключающие друг друга! И с грустью убедилась, что партнер ведет игру «не по правилам». Дней через десять я пришла к тому с чего приступила: Зинаида Райх (почти достоверно!) Менее вероятно — царевна (мною заранее отвергнутая по соображениям психологическим). И лишь через год снова вернулась к мысли, что и Кашину не следовало сбрасывать со счетов — только лишь по прямому отрицанию Сергея. Но — говорила я себе — «Let the dead Past bury its dead» («Пусть мертвое прошлое хоронит своих мертвецов».— Н. В.) (- Строка из знаменитого стихотворения Лонгфелло «Псалом жизни» - евангельская цитата – Н.В.). А что мучительную свою любовь к жене, любовь-ненависть, Есенин далеко не изжил,— в этом я во все годы моей дружбы и близости с ним и его с ней разрыва не сомневалась никогда. И не поверила я его поэтической похвальбе (пусть высказанной якобы устами его матери): «Свою жену легко отдал другому!»
ПЕРВОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ
Лето двадцатого года. Мы у меня в Хлебном. Вдвоем. Есенин спрашивает меня, каких лет я начала сочинять стихи. Рассказываю:
— Стихи люблю с пеленок. Когда при мне пели (мне и двух еще не было), бывало, сфальшивят — стерплю, а слова перепутают — сержусь. В песнях безошибочно передавала ритм. Мама думала, у нее Моцарт растет, а это была не к музыке тяга, а к стихам. Первое цельное стихотворение сложила в пять лет — восемь строк. В них не было ничего своего, подражание плохоньким детским песенкам... А вы? С каких лет вы начали?
— Я позже.— И сразу перевел разговор на другое. Прощаемся. Уже в дверях на лестницу Сергей вдруг повернулся. Шаг назад. Сказал:
